Я буду писать лишь то, что знаю. Кое-что я услышал во время прощания, вставлю в свой текст. Эти воспоминания сугубо личные, не претендующие на всеобъемлимость. Но кажутся мне важными, чтобы детали не исчезли.
Леонид Иванович - из семьи крупного конезаводчика-армянина Сеферова (по матери), приехавшего в Москву с Северного Кавказа. Фамилия эта имеет очень древние корни, в том числе – тюркские и персидские, но относят ее к еврейско-армянским. Как-то впервые столкнувшись с периодической болезнью, которая в кулуарах именуется еврейско-армянской, я сказал Леониду Ивановичу с явным подтекстом: опять евреям не повезло. На что он мне ответил – я армянин. Я тогда смутился (кстати, не раз ошибался в жизни в этом отношении), но сейчас понимаю, что был не так уж и не прав. Считается, что фамилия эта обозначает склонность к путешествиям и прямое отношение ее носителя к письменности и книгам. Как ни удивительно, к Леониду Ивановичу обе эти темы имели прямое отношение.
Леонид Иванович учился на кафедре неврологии в группе у моей мамы. Закончил 1 МОЛГМИ в 1964 г. Это был выпуск целинников (точнее – годы целинные), время кэвээнщиков, имевшего прямое отношение к нашему ВУЗу. Романтические годы эпохи Хрущева. Леонид Иванович не вспоминал эти годы, но иногда что-то проскальзывало в разговоре. Точно он был знаком со многими знаменитостями той поры.
Он оказался в системе 3-го главного управления Минздрава СССР – вотчине А.И. Бурназяна (не исключаю протекции по диаспоральному признаку, не вижу тут ничего плохого), в клинике Института Биофизики. Начинал работать у Вадима Семеновича Смоленского, но последний был уволен и на его место в 1967 г. пришел мой отец – Андрей Иванович Воробьев. Так Дворецкий стал аспирантом отца. Ему поменяли тему: до того острая лучевая болезнь рассматривалась в соответствии с теорией нервизма (мозг – всему голова), а тут вдруг возникла идея поражения хромосом, и его работа состояла в хромосомной оценке радиационных повреждений. С этого начиналась биологическая дозиметрия.
Из Биофизики Леонид Иванович попал в клинику Евгения Михайловича Тареева, а уже оттуда – на кафедру госпитальной терапии 2-го лечебного факультета, которой руководил тогда Александр Сергеевич Сметнев. Я оказался на кафедре как раз в момент смены завкафедрой Сметнева на Алексея Алексеевича Михайлова. Когда я шел на кафедру студентом меня напутствовала моя троюродная тетка, Инна Григорьевна Даниляк: там на кафедре есть такой очень умный - Дворецкий. И я у него задержался. Хотя группу вела у меня Татьяна Алексеевна Федорова, однокурсница Дворецкого.
Дворецкого Михайлов сделал завучем. Кафедра была разной, были и очень серые преподаватели, но состав ее быстро менялся к лучшему. В ординатуре - уверен с его подачи - меня заставили вести с первого года студентов. А так, как я заканчивал институт моложе всех на год, то мои студенты были или мои ровесники или старше. Было трудно, но я вписался в ритм как обычный преподаватель. Потом меня поставили «лекционным ассистентом» - я готовил чуть позже «прозрачки» (хотя и был у нас гроб с музыкой, с которого показывали с листа или книжки), слайды (в 1-м меде был отдел по слайдам), материал, больных. Однажды вез больную с хроническим миелолейкозом на «жигулях» Дворецкого из соседнего с нашей 7-й больницей Онкологического центра. Как раз открыли новый высотный корпус. Когда возвращал больную – отключили лифты в башне и мы с ней потихоньку-полегоньку поднялись чуть ли не на 22 этаж. Скандал был знатный: у больной была сильно увеличена селезенка, и Майя Александровна Волкова (позже – профессор, тоже диссертантка отца), ведущая больную, испугалась возможных тромбозов. Круг наш был маленький, и мы все друг друга знали.
Чуть не через год я стал сам читать лекции. Сначала это были какие-то коллективные занятия. Мне Михайлов поручил разобраться в схеме свертывания, так как я единственный, кто понимал в этом, благодаря тому, что слушал Зиновия Соломоновича Баркагана на декадниках на кафедре у отца. Я болел долго, сидел дома и разобрался. Михайлов пытался читать подготовленный мною для него материал, потом быстро плюнул и передал тему мне.
Дворецкий с Николаем Антоновичем Дидковским меня учили: на подготовку к лекции по любой теме достаточно 5 минут - привести себя в порядок. «Главное начать, а потом можешь говорить о чем угодно: важно, чтобы тебя слушали. Рассказывай байки, вспоминай больных, трави анекдоты...». Они сидели на первом ряду во время утренних конференций, я – с ними, и посмеивались над врачами. И все время вставали и что-то объясняли и дополняли. Алексей Алексеевич не всегда соглашался. Бывали споры. Такая была школа. Докладывали обо всех поступивших за дежурство, а это порой человек 20.
Позже – и на много лет – на меня повесили тему острой лучевой болезни для всех студентов курса. Я давал им читать описание свидетелей из Хиросимы, рассказывал про биологическую дозиметрию. Развлекал как мог, водил их в подземный госпиталь в нашей больнице, а спустя несколько лет сам оказался вовлечен в этот процесс во время аварии на Чернобыльской АЭС. Затем мне поручили вести студенческий кружок. Я не жалуюсь – это была мощная школа. Студенты вспомнили на поминках докторскую колбасу и чай – я перенял эту традицию на семинарах И.М. Гельфанда, а студенты покупали и заваривали чай сами.
В 1981 г., на второй год моей ординатуры, начали делать плазмаферез. Центрифугу нам выделили лабораторную, и к ней нужны были стаканы для контейнеров с кровью. Леонид Иванович где-то их выточил на станке - не сам, конечно. У него везде был «блат». Стаканы были неравного веса, их приходилось сильно уравновешивать, центрифугу трясло. Но пользовался я ими много лет. Стали делать науку, меня многие завлекали на кафедре. И Федорова к микроциркуляции, и еще к какому-то прибору по оценке газов в воздухе. Тогда наука часто шла от прибора: что-то удалось достать и использовали в хвост и в гриву.
И еще я заставил Дворецкого смотреть в микроскоп. Он ведь ученик отца, натуральный гематолог, специалист по биологической дозиметрии при радиационных авария, смотрел хромосомы. И клетки крови знал, но было ему лень. Я достал в лаборатории старенький мелкоскоп, принес ему в кабинет и с тех пор мы все время смотрели кровь и костный мозг. Он этим, кстати, гордился.
Он научил меня стернальной пункции. Освоил я эту процедуру с первого раза. Это сейчас для нее нужно иметь сертификат хирурга. Простая и информативная процедура убита горе-чиновниками. А потом было священнодействие, спектакль: Дворецкий делал трепанобиопсию. Иглу выпросили у отца. Дворецкий шел по коридору во главе процессии, как в кино. Собралась вся кафедра, студенты. Стояли затаив дыхание полукругом в процедурной. Йод-спирт-новокаин-трепан. Колоть надо с большой силой в таз. Все – торжественно. Потом обсуждали, жали руку, щупали бицепс. Нет, это я наврал про бицепс – образом навеяно. А уже через месяц-другой я делал трепанобиопсию направо и налево. Вскоре выяснилось, что наши патологоанатомы не умеют делать костные препараты, и все гистологические препараты мы передавали на кафедру гематологии к отцу.
Я вообще любил куда-нибудь воткнуть иглу или троакар и ходил с этими процедурами по отделениям нашей огромной 7-й больницы. Запомнился случай тяжелого бывшего интеллигентного человека (БИЧ), который иначе как матом не разговаривал и с терапевтами дела иметь не хотел. У него была жидкость в плевре, и уколоться он не давался никому. Требовал хирурга. Дворецкий договорился со мной, что я исполню роль мастера операций, так как больной был «от него». Со мной больной повел себя тихо, и мы получили из плевры гной. Сразу отправили в 61-ю больницу на операцию, там оказалась нагноившаяся киста в печени с прорывом в плевру, все прооперировали и вычистили. Через некоторое время пригласил меня Леонид Иванович пообщаться с милым дедушкой, который матерных слов-то не знал. Вот как меняет пожилого человека гнойный процесс.
Дворецкий таскал меня смотреть всяких тяжелых и непонятных больных. Я консультировал их заочно у Марины Бриллиант и отца. Не только гематологических. Иногда переводили в гематологию к ним. Помню, была дама с гаптеновым агранулоцитозом в гинекологии, мы написали, что ей надо давать по 100 мг преднизолона (тогда еще верили в целебные свойства гормонов при этой патологии), а через пару дней выяснилось, что ей дают по 100 мг… дексаметазона, а это раз в 100 больше. Ну не знал врач, что гормоны назначаются в дозе таблетка на таблетку, а не мг на мг. К счастью, все обошлось, но тогда возник вопрос о том, что вообще при гаптеновом агранулоцитозе гормоны не нужны. И мы опубликовали с Дворецким статью на эту тему, первую у меня.
Тогда же началось увлечение лихорадками неясного генеза. Мы начали даже острые лейкозы лечить в общетерапевтическом стационаре, теперь, понимаю, что таких смелых были единицы в стране. Мы не потянули с обеспечением: антибиотики, цитостатики, тромбоциты и т.д. Лейкозы стали отправлять к отцу. Но диагнозы все ставили сами!
Помню первую мою больную с лейкозом - М-ву, милую пожилую деревенскую тетушку, у которой сын был метрдотелем в гостинице «Советская». А до того – работал в Кремле. Лейкоз был лимфобластным, как у детей (хотя это только внешнее подобие, на самом деле – разные болезни), и мы ее пролечили по «детской» схеме, которую как раз у отца отработали лет за 5 до того. Получили – о чудо! ремиссию. Тогда это было действительно чудом, так как все с острым лейкозом быстро умирали. Наше отделение в полном составе сходило в ресторан гостиницы «Советской», что по тем временам полного дефицита было тоже почти чудом. За свой счет, конечно, но кто-то был в ресторане впервые в жизни.
М-ва несколько раз ложилась к нам в больницу, мы проводили ей противорецидивное лечение. Но терапия, в конечном счете, оказалась неэффективной, и она тихо скончалась у нас в отделении. Когда она умирала, я пытался позвать Леонида Ивановича с собой к ней, но он заперся в кабинете. Есть фраза, что врач умирает с каждым своим больным, я ее позже прочувствовал и перестал бежать к каждому умирающему. Но тогда я был молод и горяч, и на меня эта ситуация произвела негативное впечатление. Она обсуждалась и позже, и я даже получил от кого-то выговор, что не был со своим больным до конца. Но если конец очевиден – что делать врачу? Мы же не духовники. Вопрос нравственный и для меня до конца не ясный.
С плазмаферезом бывало по-всякому, брали тяжелых, умирающих. Тогда пациентский экстремизм уже вовсю поднимал голову, были попытки и уголовных дел. Должен заметить, что в те времена следователи и прокуроры были на стороне врачей, не то, что «нынешнее племя». В больнице была удивительно дружная команда и все друга поддерживали - и администрация, и кафедра. Не могу сказать, что Леонид Иванович бросался грудью на мою защиту при скандалах, он вообще был не очень-то боец. Но всегда что-то такое говорил, если это было возможно, что рассасывало обстановку.
Завуч Дворецкий скидывал все приказы и бумажки из деканата/ректората в корзину для бумаг, не читая. Когда я его спросил, ответил: барахла много, если что-то важное – сообщат дополнительно. Вообще цинизма Леониду Ивановичу было не занимать.
Когда я стал аспирантом, мне сразу навязали еще двух аспиранток: Галю Ярославцеву и Баян Айнабекову. Обе защитились, с Баян поддерживаю тесные отношения до сих пор, знакомы семьями, много раз бывали в Астане. Дворецкий, конечно, тоже участник этих работ и защит. Он помог организовать лабораторию для девушек, где они выполняли исследования гемостаза. Для оценки деформации эритроцитов понадобилось сделать специальный приборчик на основе ядерных фильтров, которые делали из лавсана в Дубне. Пользуясь своими родственными связями в Объединенном институте ядерных исследований, Леонид Иванович договорился, чтобы нам сделали фильтры на ускорителе. Интересно, что пока мы работали, кто-то запатентовал нашу методику по оценке деформируемости эритроцитов с помощью ядерных фильтров. Видимо, мы где-то что-то рассказали, народ услышал и запатентовал. Так бывает, подметки рвут на лету.
Через несколько лет встал вопрос – уже у ОИЯИ - о создании фильтров для стерилизации вина. Это только кажется завиральной темой. Я предложил использовать наши отечественные пластинчатые диализаторы ДИП-02-02, где можно было заменить диализную мембрану лавсановыми фильтрами. Вино пускать вместо крови, а стерильный продукт собирать вместо диализной жидкости. Построили в институте установку, так как сборка должна была быть в стерильных условиях. И нас с Леонидом Ивановичем позвали посмотреть на процесс. У нас, конечно, не было допуска, чтобы подойти к ускорителю, но как-то вопрос этот утрясли, и мы обошли всю махину синхрофазотрона. Пленку очень равномерно протаскивали мимо пучка тяжелых ионов, который вылетал из ускорителя, равномерность протяжки (меня это потрясло) достигалась увеличенной копией… японского кассетного магнитофона с тремя (кажется) синхронизированными двигателями. Затем ее протравливали, дырки, пробитые в ней пучком ионов, становились больше (размер зависел от времени экспозиции в кислоте) и закрепляли в щелочи (кислоту со щелочью могу путать). Примерно, как проявка черно-белой пленки. Размер всех отверстий был абсолютно одинаковым.
Нас водил Юрий Цолакиевич Оганесян, родной брат мужа родной сестры Леонида Ивановича и правая рука академика Г.Н. Флерова. Его именем назван 118 элемент таблицы Мендлеева – оганесон. Потом нас принял и сам академик Г.Н. Флеров – один из основателей этого института и человек, который (по легенде) написал Сталину письмо с фронта из-под Сталинграда о том, что американцы засекретили статьи по ядерным проблемам, что означает подготовку ими ядерной бомбы. Флерова тотчас вытащили с фронта. Возможно, его надо считать одним из отцов нашей атомной программы.
Позже нас пригласили в квартиру Флерова на Соколе в Москве, где была организована постоянная выставка изделий из лавсановых пленок. Мы тогда были в абсолютном приоритете по созданию мембран, но сюда продавливались фильтры из миллипора. Думаю, в маркетинговой гонке победили не наши ядерщики.
Леонид Иванович по жизни был эпикурейцем, он старался абстрагироваться от происходящих событий вокруг него. Возможно, у него даже было раздвоение личности в этом месте, так как он всегда приходил на помощь. Но все-таки. Случился Чернобыль, к нам в 7-ю больницу везли потоком с московских вокзалов эвакуированных из Припяти. Что за эвакуация была – не тут обсуждать. Несколько человек только что не круглосуточно работали с этими пострадавшими людьми. Много было человеческого горя. И я ожидал, да что там «ожидал» – обращался к Леониду Ивановичу, чтобы он поучаствовал в этой помощи. Нет, не пришел. Хорошо хоть забрали у меня студенческие группы на этот период. А ведь лучевая патология – его тема научная, его первый интерес. Приезжали Марина Бриллиант, Лена Домрачева - все его друзья и коллеги по институту Биофизики. Не принял участия. Во время армянской трагедии я работал в Ереване, поэтому что-то сказать про его роль в помощи эвакуированных к нам не могу. Но Чернобыль остался.
Прошло несколько лет, я защитил кандидатскую (да, собственно, через месяц после Чернобыля) и ребром встал вопрос о защите докторской Леонида Ивановича. Время шло, ведущий терапевт в больнице, известный в стране, автор учебника «Внутренние болезни», по которому лет 20 учились все студенты - и не доктор наук. Некая леность наблюдалась. Наконец, приехал он к нам на дачу на Николину Гору, и мы втроем с отцом несколько часов обсуждали - что же за тему взять для диссертации. Было много интересных и проработанных довольно глубоко направлений. Отцу, конечно, было ближе что-то гематологическое, но тут у нас было не очень много наработок, а делать что-то такое вновь – не хотелось. У Дворецкого было много работ по легочной патологии. Он вообще был «писуч». В результате сделали работу по легким, по хронической обструктивной болезни, и блестяще ее защитили. Частью туда вошел мой материал по плазмаферезу, но что - уже не вспомню. Работали-то мы вместе, публиковались вместе. Во множественном числе, так как я ему помогал во всем, даже слайды на защите показывать. Эта коллегиальность - норма!
Когда пришли апробировать работу в Институт туберкулеза на Яузе, где должна была быть потом защита, Леонид Иванович принес уже переплетенную работу, в твердой обложке. Я спросил – не жалко ли денег – переплести, потом второй раз с уже сделанными исправлениями? Дворецкий ответил, что ему Дидковский посоветовал сразу так сделать и ничего не исправлять, так как никаких принципиальных замечаний не будет. Так и вышло, хотя выступающие старались высказать свое мнение и предложить исправления. Но ведь их, действительно, можно не учитывать. Диссертация была защищена «на ура».
Но. Михаил Александрович Пальцев, наш ректор, отказал Алексею Алексеевичу Михайлову, нашему завкафедрой, дать Дворецкому ставку профессора. Так бывает часто: защитился - надо подождать. Но настали новые времена (91-92 годы), земля горела под ногами, и мы решили сделать внебюджетную кафедру на базе нашего ТОО Ньюдиамед-АО. А что? Дворецкий сходил к Горздрав, взял письмо, я – взял согласие от отца (его только что назначили министром здравоохранения России), пошли к проректору Игорю Николаевичу Денисову, и он нам все согласовал. Так Дворецкий стал не просто профессором, а сразу завкафедрой. Его даже ввели в факультетский совет. При этом денег в 1-м меде ни он, ни я, ни примкнувшие к нам сотрудники не получали. Но трудовые книжки лежали там. Позже мы сделали еще несколько таких внебюджетных кафедр и курсов: гериатрии, традиционных методов (по просьбе В.Г. Кукеса), фтизиатрии (А.А. Примак) и курортологии. Кроме курортологии все они прожили достаточно долго. Лишь лет через 5-7 перевели их на бюджет. Институт, как выяснилось, получал многие годы из Минздрава деньги на наши кафедры. Но я не в обиде.
Завели мы в нашем ТОО Ньюдиамед-АО журнал «Клиническая геронтология», стали делать конференцию, название этой конференции – «Пожилой больной. Качество жизни» - придумал Леонид Иванович почти 30 лет тому назад. Много выступал на ней, правда, с перерывами. Обложку журнала по мотивам Дюрера сделал нам сын Леонида Ивановича – Костя. Потом он как-то быстро уехал в Канаду. Все у нас было частное, никогда копейки государственной не брали. Предлагал я 1-му меду что-то перечислять - мне отказали. Наши денежки при таком огромном бюджете ВУЗа погоды не делали, а системы зарабатывания на всем тогда еще не было. Мы, конечно, пользовались поддержкой руководства института. Но мы и пахали, как никто больше не пахал. Статьи, книги, методички, циклы, конференции, стали постепенно активизироваться в МГНОТ. Леонид Иванович, как и другие сотрудники, научился продавать методички слушателям на лекциях. Как и другие сотрудники делать это очень не любил. Не царское это дело – торговать книжками. Но времена были сложные. Он постоянно ездил по больницам Московской области, по поликлиникам и больницам Москвы, договаривался о проведении лекций. Это были времена, когда о медрепах еще не слышали, и никто, кроме нас, по больницам с лекциями не ходил. Врачи были благодарны, но и уровень врачей оставлял желать лучшего. Хуже всего были московские доктора.
Я активно занялся стандартизацией, IT-технологиями, и Леонид Иванович загрустил от рутины. Поездки по больницам, договоры о деньгах его угнетали. Угнетал и низкий уровень журнала: мы печатали всю «периферию», которая писала отнюдь не высококлассные статьи. Но для развития темы гериатрии – а мы тут были первыми в стране - это было важно.
Году в 97-м тяжело заболел Алексей Алексеевич Михайлов. Дворецкий продолжал у него на кафедре совмещать профессором, и ему М.А. Пальцев предложил заведовать кафедрой. Видимо, Леонид Иванович не знал про болезнь Михайлова (и я узнал случайно) и решил, что я его подсидел. Обиделся страшно. Все мои попытки объяснить, что мне больше интересно заниматься стандартизацией (а я тогда уже возглавил лабораторию, а позже и отдел стандартизации в здравоохранении в 1-м меде, создал журнал «Проблемы стандартизации в здравоохранении», стал конференции проводить, занялся фармакоэкономикой и оценкой медицинских технологий в Формулярном комитете) не имели успеха. Поскольку никакой вины за мной не было, я не стал сильно настаивать. Несколько лет Леонид Иванович меня игнорировал. Вышел из нашего бизнеса. Ну, что делать. Я этого не заслужил.
Леонид Иванович увлекся темой музыки и медицины. Он любил классическую музыку, был фанатом Елены Образцовой, стоял в толпе, когда она выходила после концерта. Оказалось, что он еще был и яростным футбольным болельщиком, но я об этом ничего не знал. Как не знал, что он не только хорошо играет на рояле, но и прекрасно поет. Увлечение музыкой переросло в тему рассказов о болезнях великих людей. Тут было и про Шопена, и про Булгакова, и про Боткина. Эта, последняя книга, вышла в типографии в день его смерти. Писал он и необычные книги про ятрогению, про упоминавшиеся уже лихорадки, про другие синдромы и клинические ситуации, вызывающие трудности в дифференциальной диагностике. Очень было все оригинально и нетривиально.
В последние годы отношения восстановились, и мы не возвращались к этой теме отчуждения больше. Он выступал у нас, МГНОТ наградило его Премией им. Д.Д. Плетнева за выдающиеся успехи в развитии отечественной терапевтической школы. И рассказывал он нестандартно - медленно гуляя по залу. Его любили. И за артистичность, харизматичность – тоже. Год или полтора, наверное, как он прекратил заведовать кафедрой, остался профессором. Как обычно, говорил мне, что ему все это надоело. Это был обычный его рефрен. Всем надоело, но жизнь продолжалась.
И вот в конце осени 2023 г. выяснилось, что он тяжело заболел. С наихудшим прогнозом. А через несколько месяцев его не стало.
Вся моя профессиональная жизнь связана с Леонидом Ивановичем. Он очень обрадовался, когда я назвал его публично Учителем. Теперь уже навсегда Мастер и Учитель.