«Существовала потребность вернуть имя Плетнёва из небытия»

- Владимир Иосифович, почему Вас заинтересовала личность Д.Д. Плетнёва?

- Я бы сказал, что жизнь и судьба Дмитрия Дмитриевича привлекли не только меня, но и всех историков медицины, начиная с «хрущевской оттепели». Это фигура самая мифологизированная, самая трагичная. Долгое время имя Плетнёва находилось под запретом, словно бы и не было его никогда. Основоположниками клиники внутренних болезней в СССР считались М.П. Кончаловский, Г.Ф. Ланг и Н.Д. Стражеско, и это не подлежало обсуждению. Между тем, любой добросовестный исследователь, интересовавшийся историей медицины, прекрасно понимал, что был ещё и Д.Д. Плетнёв. Поэтому личность этого человека просто не могла меня не заинтересовать.

- Чем объяснить тотальное умолчание имени Плетнёва?

- Тем, что его долгое время не реабилитировали. Он проходил обвиняемым по одному из самых громких процессов – «антисоветского правотроцкистского блока» вместе с Бухариным и Рыковым.

- Но ведь процесс реабилитации начался уже со второй половины 1950-х гг.

- Долгое время главные фигуранты того процесса реабилитированы не были, это произошло лишь в 1988 г. Поэтому и Плетнёв продолжал оставаться в статусе «врагов народа».
Первым (или одним из первых) писал о Дмитрии Дмитриевиче А. Г. Лушников – известный отечественный историк медицины, было это в 1960-х гг. Прозвучала фамилия «Плетнёв» и у нескольких других уважаемых, авторитетных историков, но именно «прозвучала», поскольку рассказывать подробно они о нём не могли. Была подготовлена статья в БМЭ (Большой медицинской энциклопедии), написал её по заказу главной редакции ученик Плетнёва О.И. Сокольников – один из тех, кто не предал своего учителя. Однако всесильный замминистра А.И. Бурназян, начальник Третьего главного управления при Минздраве СССР, публикацию не разрешил как несвоевременную.

- Какой это был год?

Мы говорим о длительном первом этапе (вторая половина 1950-х – 1983-й год) двухэтапной эпопеи возвращения Д.Д. Плетнева на его законное место классика отечественной медицины. Имя Плетнёва было на слуху у московских студентов-медиков, о нём могли упоминать преподаватели, например – А.Л. Мясников. Так что, с одной стороны существовала потребность у медицинской общественности вернуть (хотя бы частично) имя Плетнёва из небытия, а с другой – тотальный запрет, поскольку нет реабилитации. О нём знали, и в то же время он оставался неизвестным. В такой ситуации было бы странно, если бы я не поставил себе в числе самых первых задач, изучение биографии и наследия Плетнёва. Речь шла даже не о попытке найти какие-то документы (об этом тогда я и не мечтал), но хотя бы разыскать людей, знавших Плетнёва и работавших с ним. Может, кого-то из родственников. Сначала беседовал с учениками Плетнёва, а затем, примерно через год, удалось выяснить, что где-то живёт его родственница – внучатая падчерица.

«Младшая падчерица и её дочь любили его больше, чем собственную мать и бабушку»

- Многие источники либо вовсе не упоминают о семье Плетнёва, либо утверждают, что родственников у него не осталось…

- Дмитрий Дмитриевич женился далеко не в юном возрасте, по любви, на женщине старше его на шесть лет. Генеральская дочь Мария Петровна Андриевич-Досекина была женщиной умной, властной, но интересы у супругов были совершенно разные. Честно говоря, более неподходящей друг для друга пары я просто не могу себе представить. Когда они встретились, Дмитрий Дмитриевич был никому не известным врачом, приехал в столицу поступать в университет из провинции. Общих детей у них не было, но супруга имела двух дочерей от первого брака с Николаем Досекиным, художником-импрессионистом; Плетнёв принял их как родных. Интересно, что младшая падчерица Анна Досекина и ее дочь Нина Ободовская любили его больше, чем собственную мать (бабушку). Об этом рассказывала мне Нина Сергеевна; Дмитрий Дмитриевич баловал ее невероятно. Бывало, таясь от жены, Плетнёв спрашивал у нее: «Тебе, наверное, деньги нужны?». Затем доставал из кармана увесистую пачку банкнот и передавал девушке. А уж тратить она умела очень хорошо…
С женой у Плетнёва отношения были куда прохладнее, со временем они и вовсе разладились. Мне кажется, брак Плетнёвых стал формальным. Жили как бы на два дома, очень хлебосольных, принимали то гостей хозяина (любимый ученик Б.А. Егоров, хирург А.В. Мартынов, невролог В.К. Хорошко, психиатры П.Б. Ганнушкин и Ю.В. Каннабих), то гостей хозяйки, а иногда застолье объединяло и тех, и других. О разводе речи не было, но, по рассказу Нины Сергеевны, Дмитрий Дмитриевич подумывал о том, чтобы уйти от жены, забрав с собой Анну и Нину. А «доброжелатели» исправно доносили супруге о настоящих или мнимых романах профессора на стороне. Один из учеников Ланга рассказал мне, как во время съезда терапевтов в Ленинграде ему поручили подобрать для Плетнёва два смежных номера в гостинице: люкс для самого профессора и номер для его аспирантки. Вот такие «тайны мадридского двора»…
Не могу сказать, что Дмитрий Дмитриевич не пропускал ни одной юбки, но его неизменно окружали молодые, красивые, «душистые» аспирантки. Поэтому хорошо знающие Плетнёва люди скептически относились к дикой клевете о том, как «профессор-садист» кусал грудь пациентки. Ведь достаточно было одного взгляда на эту «пациентку» - опустившуюся, неухоженную женщину с явными психическими отклонениями – чтобы понять абсурдность обвинений. Многие задавались вопросом: неужели «органам» нельзя было как-то поумнее срежиссировать этот спектакль?

- Доводилось читать, что врагов себе Дмитрий Дмитриевич нажил немало, «благодаря» острому языку и бескомпромиссности.

- Да, характер сложный. С Лангом, например, они много лет были друзьями, но дружбу разрушила неудачная реплика Плетнёва. Однажды Ланг поделился опасениями: его пригласили лечить М. Горького, не дай бог совершить ошибку – последствия окажутся роковыми. А Плетнёв с усмешкой ответил: мол, если вас вызвали, значит, вам за всё и отвечать. Ланг обиделся смертельно. В итоге, как известно, судьба сыграла с Плетнёвым злую шутку: именно его обвинили в «убийстве» Горького, а лечащий врач писателя избежал репрессий, поскольку оказался не нужен организаторам «правотроцкистского» процесса.

- Вы говорили о сложных взаимоотношениях Плетнёва с женой. Как она повела себя после его ареста, не подала ли на развод?

- Нет, хотя, как вы понимаете, легко могла это сделать. Она обладала сильным характером и собственными убеждениями, просто её мир лежал вне его мира. Она не отреклась от мужа, более того – принимала его письма из тюрьмы, продавала всё, что можно, и посылала ему передачи. А вот отвечала ли – не знаю: ни одного её послания не сохранилось. Письма Плетнёва я читал, это кошмар. Писал их совершенно раздавленный, отчаявшийся человек.

- Как Вам удалось найти эти письма?

- Разговаривая с учениками Плетнёва, я узнал, что где-то живёт наследница Дмитрия Дмитриевича. Искал её целый год и нашёл - Нина Сергеевна Ободовская, внучатая падчерица Плетнёва, о которой я уже упоминал. Она и хранила эти письма, а потом я получил их по ее завещанию.

«Среди всех учеников Плетнёва лишь немногие его не предали»

- Насколько откровенны были с Вами ученики Плетнёва, ведь имя их учителя в те времена продолжало оставаться под запретом?

- Скажем так: они были со мной очень любезны. Почему? Потому, что я тогда заведовал книжной редакцией терапевтической литературы в издательстве «Медицина», а затем редакцией медицины издательства «Советская энциклопедия» - солидная должность, с обладателем которой нужно дружить. Были ли они откровенны? Чему верить, а чему нет, мне приходилось решать самостоятельно.
Вот, например, Л.П. Прессман, он заведовал клиникой в МОНИКИ – той самой, которую когда-то возглавлял его учитель. Боялся всего страшно, и вообще старался публично не упоминать о том, что являлся учеником Плетнёва. Однако со мной о нём охотно говорил. Лев Петрович ведь тоже историк, издал хорошую книгу о М.В. Яновском – выдающемся кардиологе. Утверждал, что является учеником Яновского, но как же тогда он мог быть учеником ещё и Плетнёва, к которому пришёл уже в 35 лет? А вот ученику Ланга – Александру Григорьевичу Дембо – я доверял абсолютно. Он говорил о Плетнёве как о выдающемся враче, характеризовал его как человека со сложным характером, но в то же время яркого, остроумного и даже несколько легкомысленного.

- Рассказывали какие-то яркие истории из его жизни?

- Конечно. Дмитрий Дмитриевич Плетнев славился как непревзойденный диагност. Ведущие терапевты страны (С.С. Зимницкий, Р.А. Лурия и др.) восхищались его удивительными диагнозами, получавшими подтверждение на операционном столе или при патологоанатомическом исследовании. Однажды Плетнёв, уже будучи в зените славы, проводил обход в клинике для курсантов Центрального института усовершенствования врачей. Появился в палате с блестящей «свитой», подробно рассказал присутствовавшим курсантам об истории болезни двух пациентов, методах их лечения и удалился. После его ухода доцент К.Ф. Михайлов (к слову, отличный терапевт) сказал курсантам: «Всё запомнили, что замечательно рассказал профессор? Хорошо. Теперь запомните ещё одну важную вещь: то, что профессор говорил о больном А., относится к больному Б. И наоборот». Плетнёв попросту перепутал двух пациентов.
Другая история. Ещё до революции известный в дальнейшем московский терапевт Егор Егорович Фромгольд вёл больную, но улучшения не наступало. Отец пациентки - старый еврей, человек зажиточный - предложил провести консилиум, который обязался оплатить. Фромгольд пригласил Плетнёва. Дмитрий Дмитриевич пришёл, осмотрел больную, затем врачи ушли в другую комнату для консультаций. Однако Плетнёв говорил о чём угодно, но не о пациентке. Пообщавшись с коллегой, он взглянул на часы и вскочил с места со словами: «Я опаздываю, нужно бежать». «Дмитрий Дмитриевич, а диагноз?», - вопросил ошарашенный Фромгольд. «Слушайте, ну вы же всё видели, скажите что-нибудь сами этому старому еврею». С этими словами Плетнёв выбежал из дома. Фромгольд продолжил лечение, но улучшения у пациентки по-прежнему не наступало. Он предложил её отцу оплатить ещё один консилиум с Плетнёвым, но тот отказался наотрез. Слово за слово, выяснилось, что во время предыдущего «консилиума» его не в меру любопытный заказчик прятался под роялем, внимательно слушая разговор двух врачей. Разумеется, за второй диалог ни о чём он платить не захотел.

- Это реальная история или анекдот?

- Думаю, реальная. Фромгольд был в высшей степени порядочным человеком, вряд ли бы он стал возводить поклёп на Плетнёва.

- Зато клеветали на Плетнёва многие его ученики, когда он был арестован в 1937 г. Скажите, собирая информацию о Плетнёве, Вы беседовали лишь с теми, кто не отрёкся от своего учителя?

- Разумеется. Не с Лукомским же мне было беседовать! Это был крупный кардиолог, один из самых талантливых учеников Плетнёва, как ни грустно это признавать. В 52-м году главный терапевт Минздрава Лукомский подписывал все документы, на основании которых осуждали его коллег-врачей. Многое мне о нём рассказывала Нина Сергеевна Ободовская. В молодости Лукомский по заданию Плетнёва за ней присматривал, как бы ухаживал, сохранилась фотография, на которой они запечатлены вдвоём на фоне кисловодской флоры. Но ещё в 1929 г., когда Плетнёва А.Я.Вышинский (ректор) уволил из 1 МГУ, Лукомский «самоизолировался»: перестал контактировать с Плетнёвым и его семьёй. Разумеется, Нина Сергеевна относилась к нему крайне отрицательно.
Я говорил лишь с теми, кто вёл себя более-менее прилично в сложившейся ситуации. Люди есть люди, они разные и по-разному себя вели. Среди всех учеников Плетнёва лишь немногие его не предали, а некоторые - например, О.И. Сокольников – даже пытались его отстоять: писали в ЦК партии, объясняли, что произошла нелепая ошибка. Правда, было это ещё во время первого ареста Плетнёва - за то, что он якобы кусал грудь пациентки. А уж когда начался «бухаринский» процесс, писать куда-либо было уже бесполезно, да и опасно. Большая группа учеников и сотрудников Дмитрия Дмитриевича, формально его осуждая, старались выбирать самые обтекаемые и приличные выражения, не подливая масла в огонь. И, наконец, третья категория – те, кто охотно участвовал в травле.

- Семья Плетнёва не была репрессирована после его ареста?

- Марию Петровну отправили на поселение в Кострому, вернули в конце 1944 г., а в начале 1945 г. она умерла. Квартиру семье сохранили. Но, беседуя с Ободовской, я обратил внимание на то, как она осторожна в суждениях: пережитый в 1937 г. страх оставался с ней даже много лет спустя. Безусловно, она любила и уважала Дмитрия Дмитриевича, но не хотела афишировать свои чувства на публику.

«Лучшим подарком для меня стала бы реабилитация Плетнёва»

- Я знаю, что Вы принимали активное участие в реабилитации Плетнёва…

- Можно сказать, что здесь мы с Н.Р. Палеевым были в числе главных действующих лиц, я – как историк, интересующийся Плетнёвым, Николай Романович – как руководитель терапевтической клиники МОНИКИ, некогда имени Плетнёва. Реабилитация могла начаться только с обращения родственников. В то время пациентками Палеева были Ангелина Васильевна Щекин-Кротова, вдова известного художника Р.Р. Фалька, и её мать. От их имени и подали заявление о реабилитации: я от их лица написал прошение и напечатал на своей пишущей машинке, Николай подписал у них и отправил в прокуратуру.

- Они были родственниками Плетнёва?

- Такими же «родственниками», как мы с вами. Соседями они были: до революции имения семей Плетнёвых и Щекин-Кротовых были рядом друг с другом.

- Но разве родственные связи не проверялись «компетентными органами»?

- В нашем случае всё это носило исключительно формальный характер.

- А настоящая родственница Плетнёва, Н.С. Ободовская, Ваше письмо не подписала?

- Давайте я кратко опишу последовательность событий. Насколько я помню, ещё в 1956 г. впервые с просьбой о реабилитации Плетнёва обратилась в Генеральную прокуратуру его падчерица - Анна Досекина, мать Ободовской. Последовал отказ. В 1967 г. попыталась уже сама Нина Сергеевна – вновь отказ.

- Стало быть, Ваша попытка реабилитировать Плетнёва была третьей по счёту?

- Нет, направлялись в прокуратуру и другие обращения, например, от общества историков медицины, по инициативе Ю.А. Шилиниса и М.И. Барсукова (1972). Тоже безуспешно. Горячо хотели реабилитировать Плетнёва А.И. Воробьев, ученик Плетнева В.Г. Попов – герой соцтруда, терапевт, много лет проработавший в 4-м управлении Миндздрава СССР. Фактически именно ему в 1985 г. удалось оправдать своего учителя.

- Как это произошло?

- Виталий Григорьевич Попов знал о наших попытках реабилитировать Плетнёва. Однажды он позвонил Николаю Романовичу и рассказал, что попросил некоего крупного чина из КГБ помочь в этом деле. «Чин» был пациентом Попова, очень благодарил за лечение и всё спрашивал, чем может быть доктору полезен. Попов долго отнекивался, а затем рискнул и сказал: мол, лучшим подарком для меня стала бы реабилитация Плетнёва. Пересмотрите дело моего расстрелянного учителя, неужели он действительно был виновен? «Чин» дал соответствующие указания и, как говорится, «процесс пошёл». Но требовалось повторное заявление от родственников. Николай Романович сообщил мне, что Щекин-Кротовы, к счастью, живы, и попросил срочно подготовить документ-дубль. Получив его от меня, он снова подписал прошение у Щекин-Кротовых и отправил в прокуратуру. Мы с нетерпением ожидали результата.
Я в то время работал в издательстве «Советская энциклопедия» и – по совместительству - был учёным секретарём в «Большой медицинской энциклопедии». Возвращаюсь в один прекрасный день из БМЭ к себе на работу, а мне говорят: «Владимир Иосифович, Вас из прокуратуры спрашивали». - «Какой прокуратуры?» - «Главной военной». Мне сразу полегчало: плохо, если бы спрашивали из генпрокуратуры, а уж если из военной – причина ясна. Пришёл ко мне некий полковник.

- Обсудить детали, связанные с реабилитацией?

- На тот момент Плетнёва ещё только готовились реабилитировать. Но в «БМЭ» уже вышла моя статья, посвящённая Дмитрию Дмитриевичу, да ещё с его портретом. Это же нарушение всех главлитовских правил! «Кто разрешил?», - осведомляется полковник. А у меня ответ давно готов: «Письменный заказ от профессора Игоря Петровича Лидова, заведующего Главной редакцией БМЭ АМН СССР».

- А почему Лидов сделал этот заказ, зная, что Плетнёв пока не реабилитирован?

- Потому, что… это был Лидов! Смелый, сильный человек, хотя и очень сложный. Такой же сложный, как Плетнёв. Полковник, начальник госпиталя, проректор 2-го Меда… Он всю советскую медицину мобилизовал на 3-е издание БМЭ. А ещё у Лидова в 1930-е гг. был расстрелян отец. В общем, сказал я полковнику, что статью о Плетнёве заказал мне Лидов, так что ко мне без претензий. Но и к Лидову тоже не должно быть никаких претензий. Почему, вопрошает удивлённо полковник. Потому, отвечаю, что утверждён официальный словник БМЭ. А утверждали его на самом «верху» - в ЦК партии, как и все государственные энциклопедии в СССР.

- И кто же внёс в словник имя Плетнёва?

- Конечно, Лидов! Разумеется, не своей рукой – дал указание. Он был умный человек и опытный энциклопедист. Если бы внесли Плетнёва, скажем, в БСЭ (Большую советскую энциклопедию) – вычеркнули бы без вариантов. Там смотрели в оба. А в отраслевой медицинской энциклопедии могло быть хоть с десяток Плетнёвых – кто будет вчитываться. Конечно, именно Лидов «в случае чего» нёс бы ответственность, но он понимал: риск минимален, никто не станет тщательно отслеживать биографии БМЭ. А уж после утверждения «наверху»… Словом, полковник всё понял, вопрос закрыли. Более того, он сообщил мне, что существует «установка» на реабилитацию Плетнёва, поэтому попросил написать своеобразную «характеристику» на Дмитрия Дмитриевича. Я её написал от имени Всесоюзного научного общества историков медицины, документ отправили в прокуратуру.
В итоге, после назначенной генеральным прокурором А.М.Рекунковым экспертизы историй болезни Горького и Менжинского (эксперты – кардиолог В.Г.Попов, пульмонолог А.Г.Чучалин и фармаколог К.М.Лакин), в 1985 г. Д.Д. Плетнёв был полностью реабилитирован. И кто же его реабилитировал? В общем-то, В.Г. Попов, поскольку мы с Палевым могли подавать ещё хоть сто обращений в Генпрокуратуру. Такова подлинная история реабилитации Плетнёва. Другие, возможно, будут описывать свои версии событий. Что ж, это их дело.

«Я считаю себя биографом Плетнёва N 2»

- А кто ещё писал или пишет сейчас серьёзные работы о жизни и судьбе Плетнёва?

- Виктор Давыдович Тополянский. Это биограф Плетнёва N 1. Себя я считаю биографом N 2. Я собрал большой материал о Плетнёве, но у Тополянского он ещё богаче. С источниками он работал блистательно. А больше, собственно, никого и нет. Формально пишут о Плетнёве десятки людей, но они же ничего не знают. Какие они биографы Плетнёва?! Всему, что пишу я, можно верить, поскольку я историк, а тому, что утверждают публицисты, писатели, надо верить с осторожностью, поскольку они пишут не для того, чтобы установить истину (а этим занят каждый профессиональный историк), им важнее художественный образ. Вспомните нашего гениального Пушкина. Как он «пригвоздил» к позорному столбу Бориса Годунова, выставив его в одноимённой исторической драме жестоким убийцей царевича Дмитрия. А как вам пушкинский Сальери, отравивший бедного Моцарта? Блестящие, яркие художественные образы, но как же страшно далеки они от исторической правды. Что ж, если можно Пушкину, то почему нельзя современному автору? Он, как и Александр Сергеевич, идёт за правдой художественного образа, который сложился у него в голове.
Вернемся к Тополянскому. Я старше его, поэтому начинал раньше. Именно я привёл его к Ободовской, сначала как лечащего доктора, поскольку он был очень хорошим врачом. Мы вместе выступали с докладами на конференциях и заседаниях памяти Д.Д. Плетнёва (в том числе, и в Московском городском научном обществе терапевтов), писали о нём статьи. Мы подготовили к печати «Избранное» Плетнёва, книга вышла в 1989 г. Палеев как главный редактор издательства «Медицина» очень хотел, чтобы я написал монографию о Плетнёве, но у меня уже были другие планы: всё, что я хотел и мог сказать о Дмитрии Дмитриевиче, я уже сказал. Договорились, что книгу напишет Тополянский. Я передал ему все материалы, которые у меня были, включая письма Плетнёва из тюрьмы. Он уже вовсю работал, но тут – конец 90-х – случился дефолт, план издательства рухнул. Книги о Плетнёве нет.

- Жалеете, что отдали письма?

- Да нет. Но подумываю о том, как получить их обратно для музея.

- Для Музея истории медицины на Большой Пироговской?

- Наверное. Богатого выбора теперь уже нет. В общем, как говорится, поживём – увидим.