25 апреля 2018 г. исполняется 60 лет П. А. Воробьёву – профессору, доктору медицинских наук, председателю Правления Московского городского научного общества терапевтов, создателю и многолетнему руководителю кафедры гематологии и гериатрии Первого московского медицинского института, создателю и многолетнему руководителю «Общества фармакоэкономических исследований», заместителю председателя Формулярного комитета, председателю Технического комитета по стандартизации 466 «Медицинские Технологии» Ростехрегулирования, члену Президиума Исполкома Пироговского движения врачей России и Российского научного терапевтического общества, советнику губернатора Орловской области, автору более 700 научных статей, около 100 книг и учебно-методических пособий.
По словам Павла Андреевича, «юбилей – это время, когда нужно отчитаться за прожитые годы».

«Я до многого додумывался самостоятельно»

Нашему поколению повезло: на его долю не выпали серьёзные потрясения – ужасы войны, ГУЛАГа и многое из того, что перенесли мои близкие. Оба деда были расстреляны, бабушки долгие годы сидели в лагерях. Как-то ещё в дошкольном возрасте ехал я с матерью в такси. Она говорила с водителем, и тут я, вмешавшись в разговор взрослых, вдруг выдал: Сталин и Гитлер – родные братья. До сих пор помню ужас, отразившийся на лице матери.

- Почему ребёнок заговорил об этом?

- Потому, что тема репрессий постоянно обсуждалась в нашей семье, например - «дело врачей». Я слышал эти разговоры, знал о судьбе своих дедов. А насчёт морального родства Гитлера и Сталина сам догадался. Я вообще до многого додумывался самостоятельно.
Отца и мать рано разлучили с родителями, это наложило отпечаток и на моё детство. Они попросту не знали, как воспитывать детей: репрессии слишком рано разбили их семьи. Оба они прошли через детдома, жили у родственников. Но приёмная семья родную не заменит. Особой ласки нам с братом в детстве не доставалось: родителей к ней не приучили – целовать детей, гладить по голове. Обе бабушки, вернувшись из лагерей, воспитывали нас. Одна из них, Хана Самойловна Мартинсон (Коган), была известным педиатром, работала в Русаковской больнице, занималась частной практикой. Женщина непростая, жёсткая, но к нам с братом относилась трепетно и нежно. Утром наливала горячей водой ванну, чтобы нам было тепло, и заставляла выпить стакан свежего лимонного сока. Вместе с нами в двухкомнатной квартире жила и няня Наташа, девушкой пришедшая из вымирающей от голода деревни, когда-то воспитывавшая мою мать. Думаю, мама смогла выжить после ареста родителей только благодаря заботам Наташи.
Кстати, и у отца в детстве тоже была няня, её звали Даша. Она работала в Первом Меде лаборантом на кафедре физиологии, куда ее устроил дед Иван Иванович Воробьев. Даша много помогала отцу, особенно в голодные военные годы. Я застал на кафедре уже только память о ней, хотя в детстве много с ней общался.

«Постоянно боролся за справедливость»

Когда я пошёл в школу (очень хорошую, с углублённым изучением английского языка) – сразу начались проблемы. Видимо, я вообще был очень проблемным ребёнком, постоянно боролся за справедливость. Эта борьба красной нитью проходит через всю жизнь и началась именно со школы. Помню, в начальных классах мы тайно писали и расклеивали на стенах листовки против китайских хунвейбинов.

- Но ведь это было в русле официальной идеологии: с Китаем мы в 60-е годы враждовали, и хунвейбины были словом ругательным.

- Безусловно, но расклеивание даже правильных листовок не поощрялось, за это могли серьёзно наказать. В школе учился 9 лет: перескочил из третьего в пятый класс. Нас учили по какой-то ускоренной программе: 4 класса за 3 года. Из-за переезда - семья перебралась с Проспекта Мира на Щукинскую – я оказался сразу в 5 классе математической школы при институте Курчатова. Одноклассники не очень приняли меня в свой круг. Во-первых - на год-два моложе, во-вторых - не местный, поскольку жил в другом районе. А, в-третьих меня дразнили в школе жидом. Антисемитизм в те годы процветал как на официальном, так и на бытовом уровне. Бабушка - Мария Самуиловна - приходила за мной в школу, поэтому догадаться кто есть кто было несложно. Хотя в нашей семье национальный вопрос никогда не обсуждался. Мой двоюродный дед – Архимандрит Загорской (сегодня Сергиевской) Лавры, он как-то ночевал в нашей многолюдной квартире, а я его золотым крестом с самоцветами что-то забивал в паркет. Лет мне было, наверное, 5-6. Так что семья у нас скорее русская, многонациональная. Для меня антисемитизм неприемлем абсолютно. Как и любые другие анти-измы.
Так что с одноклассниками возникали проблемы: и драться доводилось, и деньги у меня отбирали… Тем не менее, в школе я был одним из лидеров. С учителями тоже не сложилось. Учился плохо, преподаватели постоянно занижали оценки. Только молодая учительница биологии все время переспрашивала меня – правильно ли она излагает материал. «Валили» буквально все… Возможно, потому, что я никогда не пресмыкался перед ними. Наоборот – мог увести класс на забастовку, организовывал бойкот учительницы географии: мы не ходили на её уроки.

- И за что вы её так невзлюбили?

- Да кто ж теперь вспомнит. Наверное, за дело… А может быть она была слабее по-человечески других учителей. Помню учительницу истории по фамилии Верная, которая, как мне потом рассказывали, жила на одной лестничной площадке с академиком Сахаровым до его ссылки в Нижний Новгород и была осведомителем КГБ. Частенько доводилось вступать с ней в дискуссии, которые она, к слову, очень умело провоцировала. Учительница физики была депутатом Верховного Совета то ли СССР, то ли РСФСР. В общем, школа непростая…
Однажды, когда я учился в 8 классе, учителя в очередной раз стали выговаривать отцу, пеняя на мою плохую успеваемость. И он имел неосторожность ответить: «А вот академик Гельфанд считает его очень одарённым». После этого фамилия Израиля Моисеевича поминалась всуе при каждой двойке, которую мне с особым удовольствием выписывали учителя.

- Здесь вам не Гельфанд...

- Ну да, подумаешь какой-то академик… Гений! Кстати, именно благодаря И.М. Гельфанду, я отлично знал биологию ещё в школьные годы, побеждал на всесоюзных школьных олимпиадах. С 8 класса ходил к нему на биологические семинары, на занятия биологического кружка в МГУ. А попал я к Гельфанду, благодаря отцу: он лечил сына академика, с тех пор и началась их дружба.
Другим светлым лучом в тёмном школьном царстве стали занятия на УПК по автослесарному делу. Тут я был лучшим, даже получил удостоверение автослесаря - единственный из всего класса. Машины любил с детства. На занятиях своими руками разобрал и собрал обратно грузовик ЗИЛ-130.
Вот, собственно, и все мои школьные успехи. После 8-го класса меня пытались отчислить за низкую успеваемость, но родители настояли, и я всё-таки остался. Зато учителя отыгрались на выпускных экзаменах, поэтому средний балл оказался очень низкий - 3,5. Наверное, рассчитывали, что в институт не поступлю, однако обманулись. А любимчики педагогов вообще в вузы сразу не попали: некоторые отличники работали потом водителями троллейбуса.
На школьные проблемы накладывались семейные. С отцом отношения складывались тяжело: доходило до рукоприкладства, я даже уходил из дома. Поводов для ссор уже не помню, какие-то мелочи, но отец человек вспыльчивый, хотя все почему-то считают его мягким. Как-то раз ночью милиционеры доставили меня домой, когда я ушёл после очередного скандала и брёл по улице, куда глаза глядят.
Когда учился в шестом или седьмом классе тяжело заболела мать, и тогда главные домашние заботы легли на мои плечи. Приходилось готовить, убирать, стирать. Отец приходил домой поздно вечером и бытом почти не занимался. Впрочем, с хозяйством управлялся я довольно легко, а готовить люблю и по сей день: могу накрыть стол с любыми блюдами хоть на сто человек. С тех пор появилось во мне чувство ответственности за семью, за дом и близких людей. Оно тоже осталось со мной на всю жизнь.

- Как и обострённое чувство справедливости?

- Именно. Ещё когда мне было лет 14 или 15 я написал клятву для самого себя о том, что всегда буду бороться против несправедливости. Против тоталитарного режима. Бумагу эту храню до сих пор. Диссидентом никогда не был, напротив – охотно шёл и в пионеры, и в комсомол. Кстати, в пионеры меня брать не хотели, я сам туда вступил. И это всегда было элементом моей личной борьбы.

- Это как же?

- На торжественную линейку, где ребят принимали в пионеры, меня не пригласили, но я явился туда сам, причём, с красным галстуком, заблаговременно купленном в «Детском Мире». Пришёл и встал в общий строй. Пионервожатая обомлела, когда меня увидела, но что она могла сделать – сама ведь девчонка ещё. Пришлось принять… И в комсомол принимали в последнюю очередь, хотя я был активным общественником: рисовал стенгазеты и даже показывал фильмы, был школьным киномехаником.
В общем, не сохранилось почти никаких приятных воспоминаний о школьных годах, да и друзей школьных не осталось. Была у меня другая компания. Я вырос на Николиной Горе – подмосковном посёлке в Одинцовском районе, среди примерно 10 сверстников. Вот с ними-то я по жизни и прошёл. Не просто общаемся по сей день, а управляем нашим посёлком уже более 15 лет.
Не стану утверждать, что мы были идеальны, всякое случалось. Помню, в старших классах попала к нам в руки бутылка арманьяка. Так прошла наша первая пьянка, в которой я, правда, не принимал участия: распили без меня, хотя я и был совладельцем бутылки.

- Роскошный напиток для советских школьников, где разжились?

- Однажды катался с приятелем Алексеем Карповым на самодельных санках, а на дипломатический пляж, где была горка, круглый год наезжали иностранцы. И так случилось, что санки они нам сломали, а в качестве компенсации оставили арманьяк. Так для нашей компании началась алкогольная жизнь, которая продолжается до сих пор.

«Лучше уеду на БАМ, чем стану поступать в медицинский институт»

Собирался поступать на биофак МГУ, но на экзамене по математике не смог решить ни одной задачи. До сих пор не понимаю, что на меня нашло: с математикой больших проблем не было. Меня ведь и Мила Нейгауз по просьбе Гельфанда готовила, и брат с невесткой по биологии натаскивали. Родители были категорически против моего выбора. По их мнению, раз уж старший сын стал биологом, то хотя бы младший обязательно должен быть врачом, продолжая семейную традицию. Поэтому, в отличие от родителей других абитуриентов, они даже на экзамен не пришли.

- Может, из-за их неприятия Вы экзамен и провалили?

Даже не знаю… Но в итоге я сдал чистый лист, там и проверять-то было нечего. После такого фиаско я взбрыкнул: заявил родителям, что лучше уеду на БАМ, чем стану поступать в «их» медицинский институт. Настроен был серьёзно. И тогда не на шутку перепуганные родители обратились к И.М. Гельфанду, чтобы он повлиял на мою мятущуюся юную душу. И Гельфанд меня уговорил: мол, хотя бы попробуй поступить на медицинский, успокой родителей, они ведь не звери…
В общем, шёл я на экзамены в Первый Мед в твёрдой уверенности, что делаю это просто для галочки. Ничего не учил, злой на всех и полностью раскрепощённый. Но к собственному удивлению два экзамена сдал на «отлично». Биологию рассказывал так, что педагоги на полпути останавливали и просили переходить к следующему вопросу. С физикой было сложнее: пытались завалить, но меня готовил двоюродный брат отца – дядя Толя, преподаватель ВУЗа. Самые сложные темы он объяснял столь ярко и образно, что не запомнить было невозможно. Сила, с которой кулак бьет по лицу, равна силе, с которой лицо бьет по кулаку. Закон Ньютона. Физику распространения света я постигал с помощью рисунков. И они мне очень помогли на экзамене: одной заковыристой формулы я так и не вспомнил, зато нарисовал всё красиво и правильно. Долго препирались с преподавателем, но всё-таки четвёрку он поставил.
В общем, прошел я в Первый Мед, хотя отсев был очень большой. Видимо, я попал в поток детей медиков - это был привилегированный список поступающих. Да и уровень экзаменов в Меде был значительно ниже, чем в МГУ. А были еще потоки на отсев – девочек иногородних, евреев. Три четверти, если не больше, отсеивались.
Так, нежданно-негаданно для себя оказался я в медицине. Но учиться было лениво. Занимался мало, много тусил, однако, все хвосты успешно подтягивал. Однажды у меня не было зачтено три семестра по английскому языку, декан Н.В. Чебышев собирался меня выгонять. Я пошёл на отработки и получил все зачёты за неделю. Декан изумился несказанно. Мы с ним, кстати, дружим до сих пор…
Учился я вполсилы, зато активно занимался общественной работой: оказался в штабе строительных отрядов, руководил выходами студентов на демонстрации. Ездил в стройотряд на дорогу в Красноярском крае. За первый год перезнакомился с половиной института, со многими поддерживаю отношения и сегодня.

«Мы не были правоверными коммунистами»

- В общественной жизни участвовали, а в идеологической борьбе?

- На комсомольских собраниях некоторые идеологически подкованные сокурсники гневно обличали стиляг, модную западную музыку. За распространение диска «Иисус Христос – суперзвезда», говорят, сажали. А я, как и многие молодые люди того времени, уже был другим. Мы и вражескую музыку слушали, и фарцевали по мелочам – джинсами и пластинками приторговывали. Впрочем, меня фарца не очень увлекала.
Совершенно разные люди в нашем институте были: с одной стороны – эдакая казацкая вольница, с другой - те, для кого идеология превыше всего. Преподаватель истории КПСС Маландин, по «совместительству» - секретарь парткома, строго предупреждал студентов: если пойдёте в церковь крестить детей, я об этом узнаю в течение суток и буду вынужден отчислить из института.
Очищали мы свой коллектив от стукачей. Эта тема вообще очень болезненна для нашего поколения. Мы все слышали о том, как по доносам расстреливали людей в сталинские времена. Это сейчас известно, что расстрельные списки составлялись НКВД по указанию сверху, подписывались лично Сталиным. Стукачи привлекались лишь для сбора компромата на тех, кого уже приговорили. Но, как бы там ни было, подобных типов мы по возможности вычисляли, а кое кого даже заставили покинуть институт. За столом в кругу друзей могли обсуждать самые разные темы – например, реставрацию монархии. Сегодня думаешь: и чего нам тогда далась эта монархия? Но всё же обсуждали, а ведь за такие разговоры можно было и «присесть». Однако эти и многие другие шалости нам сходили с рук.
Так что мы не были правоверными коммунистами, хотя и принимали участие в общественной работе. Я ездил не только в стройотряд, но много раз на «картошку», овладел специальностями плотник-бетонщик и опалубщик. Общественная нагрузка не несла в себе никакой идеологической подоплёки. И я до сих пор считаю, что студенческие стройотряды и выезды «на картошку» – большая школа жизни для молодёжи. Жаль, что она остались в прошлом.
На 3 курсе моя удалая студенческая жизнь была прервана: я женился. Через год родился старший сын Михаил, поэтому вторую половину учёбы заняли семейные заботы. Пьянки-гулянки закончились, и я, отдалившись от холостяцкой компании, стал степенным отцом семейства.
Институт закончил на одни «пятёрки»: когда пошли клинические дисциплины резко заинтересовался медициной. И она мне понравилась! Я был лучшим учеником на кафедре, меня хотели оставить в институте, но комсомольская организация в лице ее руководителя решительно выступила против. Лишь благодаря 4-му управлению (правительственная медицина), где консультировал мой отец, я остался на кафедре. Но до того месяц скрывался на даче, так как посмел уклониться от распределения и мог попасть под статью «тунеядство». Такие вещи бывали. Мы с Сергеем Фонтоном, тоже «уклонистом», и его отцом провели чудный сентябрь на Николиной Горе. Но меня все-таки взяли в ординатуру, а затем – в аспирантуру.

- А общественная жизнь?

- Я продолжал активничать. Но – с осторожностью уже. На втором году ординатуры мы собрались компанией молодежи, и там я стал рассказывать, какие взятки берут в институте Б.В. Петровского за пересадку почки. И надо же – там оказалась аспирантка из этого института, да еще и дочь руководителя КГБ из Алма-Аты. Сначала она возмущалась в нашей компании, а потом написала донос в партком, что я министра обвинил во взятках. Вызвали в партком, устроили собрание на кафедре. Все говорили: ну ты же понимаешь… Решили вынести выговор, но на комитете комсомола «праведный» руководитель настоял на исключении. А это – «волчий билет» на работу. Уезжай из Москвы. И тут внезапно заступился за меня Олег Луцевич (теперь - Олег Эммануилович), с чьей сестрой мы учились в институте. Он напомнил собранию, что месяц назад здесь исключали из комсомола врача клиники Петровского за взятки при пересадке почек. И что тот уехал как раз в Алма-Ату, чтобы скрыться от уголовного преследования. Вышел конфуз. Но выговор мне таки объявили. Так все хорошо у них начиналось…
Будучи аспирантом сам, я имел двух аспиранток «под крылом» - Баян Айнабекову и Галину Ярославцеву. Потом их стало больше, я официально не мог числиться научным руководителем, но выполнял полностью эти функции за своего профессора А.А. Михайлова. О чем абсолютно не жалею, наоборот, крайне благодарен ему за эту школу. Алексей Алексеевич, кстати, вычеркивал свою фамилию из статей, кроме одной – аспирант должен был иметь совместную статью с руководителем.
Так вот, одна из аспиранток – Галя - сказала, что ей предложили стать кандидатом в члены КПСС. Я устроил скандал. Запретил. Пригрозил отлучением от науки. Это был 1985 год, перестройка ещё только проклевывалась. Потом она таскала мне самиздат, который ходил по рукам у партийных чиновников, к которым принадлежал ее отец. Так я познакомился с темой голодомора, например. Так что подрывной работой я занимался все эти годы. Выступления с политинформацией мои быстро прекратили: я явно уклонялся от линии партии. Вскоре оказалось – правильно уклонялся. Но поначалу это было посягательством на святое. Хотя руководил кафедральным ДНД – добровольной народной дружиной, было такое развлечение.

- Про ДНД мало кто помнит уже…

- Был смешной эпизод, я бы назвал его «историей Павла Альбертовича». В середине 90-х разгулялась по Николиной Горе шпана лет по 15 из соседнего поселка. Собирались ночами, музыка, алкоголь, мат-перемат, скорее всего – наркотики. И стали они активно приставать к нашим детям. Обычная, в целом, ситуация. Никто из поселковых жителей ничего не предпринимал. Я попробовал предложить пройтись несколько раз с красными повязками, благо они остались у меня после ДНД, но понимания не нашел. Решил действовать в одиночку. Из какого-то троса от автомобиля соорудил что-то среднее между рапирой и плеткой. Надел шинель. Нахлобучил какую-то ушанку, чтобы лицо закрывала. Среди ночи дождался компанию, когда она проходила мимо меня, вылез на них, сильно хромая, из кювета, и погнал их домой. Продемонстрировал и свое чудо-оружие, просто проведя несколько раз по одежде. Никаких ударов и не потребовалось: звук был страшный и ребят сдуло. Рисковал ли я? Очевидно.
На следующую ночь я тихо подошел к устроенному ими посреди поселка лежбищу. Услышал обсуждение вчерашнего инцидента. С большим количеством ужасающих подробностей. У подростков явно сформировалось ожидание монстра. И тут я показался из тени. С фонарем, чтобы не было у них сомнения. Жутко хромая. С тросиком в руках. Тут я уже хлестанул тросиком по скамейке. Был высок шанс нападения на меня, но юные души не выдержали – убежали. Среди них было несколько девушек, они особенно пронзительно кричали. Отбежав метров 20-30, ребята оценили свою трусость и решили вернуться, чтобы со мной разобраться. Я, предвидя такое очевидное развитие событий, быстро уходил в другую от них сторону. Задача силового контакта передо мною отнюдь не стояла. Я долго слушал, как они искали меня вокруг, обсуждая, что хромая я не мог далеко уйти. Да я далеко и не ушел.
Компанию эту из нашего поселка сдуло. Отголоски глухих рассказов про монстра-серийного убийцу до меня доходили.

- А при чем тут Альберт?

- Была такая шутка: надевали маску смерти – а это была редкость в то время – всякое рубище, опоясывались цепью и, подсвечивая фонариком «лицо», выходили мои друзья из кювета к проезжающей машине. Машин тогда было мало. Фонарей не было. Представляете себе реакцию водителя? Этот милый никологорский герой звался в нашей компании Альбертом. Мы вообще любили пошутить. Часто – на грани и даже за гранью, что называется, фола.

«Медицина должна приходить к пострадавшим»

- По окончании института Вы долгое время работали в 7-й городской клинической больнице…

- 35 лет. И это была очень интересная работа. Я быстро освоил методики разного вида «проколов», и долгое время был едва ли не единственным человеком, умевшим проводить все манипуляции, которые обычные врачи не делают – залезал и в живот, и в плевру, и в костный мозг. Вскоре увлёкся плазмаферезом. Начал им заниматься уже со второго года работы, больница за солидные деньги купила для меня центрифугу.
А ещё я сразу стал преподавать студентам, хотя сам ещё только закончил институт. Так что многие мои ученики оказались старше учителя. Моими наставниками стали 2 человека – Л.И. Дворецкий и Н.А. Дидковский, второй ученик И.А. Кассирского, первый – моего отца. Они тогда были кандидатами медицинских наук. Помню, спрашивали меня: сколько времени требуется лектору, чтобы подготовиться к лекции на любую медицинскую тему? Как вы думаете?

- Наверное, несколько часов?

– Минуты полторы-две, чтобы прокашляться. Другими словами, преподаватель обязан читать лекции на любую тему сразу, как только возникла необходимость. Для этого нужен опыт. И вопрос даже не в том, что вы знаете, а в том, как вы можете держать аудиторию. Можете рассказывать собравшимся анекдоты, главное - чтобы они запомнили ваши лекции навсегда, а их содержательная часть, на самом деле, не так уж и важна. С Дворецким мы дружим до сих пор, и я очень ему благодарен за всё, что он для меня сделал.

- Какие случаи из практики запомнились больше всего?

- Так получилось, что я заочно лечил Андропова, когда у него случилась проблема с почками и начался сепсис. За отцом на дачу приехали парни из охраны генсека, потом они привезли необходимую медицинскую литературу по плазмаферезу. Я экспериментировал у себя в больнице, а отец потом делал процедуры генсеку. Я этого не знал, хотя догадывался. Благодаря охране, в одном из номеров журнала «Терапевтический архив» у меня вышли сразу три статьи по плазмаферезу – событие небывалое. Андропов целый год жил на плазмаферезе, результат эффективности просто фантастический.
В 1986 г. взорвался реактор в Чернобыле. Наша 7-я больница была эвакуационная, пострадавших везли к нам. Ночью во время дежурства мы срочно освободили от больных один из корпусов, разместили в нём 300 чернобыльцев. Так сложилось, что кроме меня никто из врачей больницы не знал, что делать в подобной ситуации. Лучевой болезнью занимался отец, поэтому я был в теме. Приехала Марина Давыдовна Бриллиант, сотрудница отца, она провела первый обход, разъяснила, что и как нужно выяснять и смотреть. А дальше разбирались сами: сортировали больных, выявляли степень поражения радиацией, дезактивировали и т.п. Это был бесценный опыт. Мы даже обработали анализы этих людей, показали, что даже у «необлученных» была типичная реакция числа лейкоцитов, но результаты эти за одну ночь исчезли из моего кабинета. Как и исходные материалы. Не удалось опубликовать этот уникальный опыт.
В 1988 г. я впервые в мире описал эффективность плазмафереза при синдроме длительного позиционного сдавления в «Терапевтическом архиве», выступал в Москве и в Ереване с лекцией на эту тему. А вскоре в Армении произошло землетрясение. И выяснилось, что предложенная мной технология лечения оказалась суперэффективной. Я вылетел в Ереван в Институт Микаэляна, где присоединился к бригаде Гематологического центра, многие члены которой были моими старыми друзьями. Среди наших пациентов, извлечённых из-под завалов, не было ни одной отрезанной конечности, очень низкая смертность и почти в 10 раз меньше случаев острой почечной недостаточности, чем обычно. И всё это благодаря плазмаферезу, сделанному пациенту уже в первые сутки. В итоге появилась инструкция по лечению синдрома длительного сдавления, которую мы писали с В.М. Городецким ночью, сидя на койках в реанимации. Работать приходилось несколько суток подряд без сна и еды: размещали пострадавших, оперировали, отбирали тех, кого надо отправить в московские клиники, проводили плазмаферез, диализ…
С тех пор я твёрдо запомнил: эвакуация больных – это глупость. Не больных нужно везти к медицине, а медицина должна приходить к пострадавшим. Многие пациенты попросту не выдерживают транспортировки и погибают. Я горжусь результатами своей работы в Армении: их до сих пор никто в мире не превзошёл. Кстати, это была реализация гениального учения еще одного моего учителя – Зиновия Соломоновича Баркагана: учения о синдроме диссеминированного внутрисосудистого свертывания крови.

- В чём Ваш секрет?

- Да нет никакого секрета. Просто помощь от плазмафереза при длительном сдавлении максимально эффективна в первые сутки, на вторые - ситуация для пациента серьёзно ухудшится, а на третьи – всё плохое, что должно случиться, уже случилось. Плазмаферез и потом эффективен, но не столь драматично.
Буквально через полгода, в июне 1989-го, из-за взрыва газа сгорели два поезда близ города Аша в Челябинской области. Неделю отработал в уфимской больнице. Так что у меня большой опыт работы при катастрофах, в том числе – в решении различных организационных вопросов. И позже, когда происходил захват заложников на Дубровке или в Беслане, я уже чётко знал, что нужно делать. К сожалению, знания эти остались невостребованными. Или – почти невостребованными.
Трагедии продолжаются и теперь: пожары в пермском ночном клубе «Хромая лошадь», «Зимняя вишня» в Кемерово. Очевидно, что методы организации оказания медицинской помощи при масштабных катастрофах должны быть одинаковы, но сейчас стандартов нет. А ведь каждому врачу необходимо знать, когда, например, у надышавшегося продуктами горения человека откажут лёгкие. Произойти это может в течение недели, поэтому уже в первые дни люди должны быть обеспечены аппаратом вентиляции лёгких.

«Жизнь семейная»

- Вы – профессорский сынок. Как складывалась семейная жизнь?

- Отнюдь нет, это не верно. Обычно эта сторона жизни мало обсуждается, но на меня она наложила определенный отпечаток. Я уже упоминал, что мать, Инна Павловна Коломойцева, сильно болела. Были периоды относительного благополучия, но в состоянии возбуждения было очень сложно. Я жил с родителями, женой и сыном вместе, брат ушел к жене. В конце 1970-х отец получил еще одну квартиру (обо всём этом я узнал спустя десятилетия и не от родителей!). Мать во чтобы-то ни стало хотела вернуть квартиру, построенную на Страстном бульваре ее отцом - квартиру, где она выросла. А желаниям матери не было преград. Как оказалось, родители обменяли две свои трехкомнатные квартиры на Страстной. И мы все оказались опять вместе. Сказать, что были ссоры – ничего не сказать. Скандал начинался часов в 5 утра и заканчивался к позднему вечеру. Единственным способом избежать его был уход из дома. Но мать звонила мне на работу и часами изливала душу руководству. Чему я, к сожалению, был свидетелем. Небылицы перемешивались с правдой, и выбраться из этого ада не было никакой возможности. Работа для меня стала единственной отдушиной, где можно было укрыться. Отец не мог «утихомирить» ситуацию, он, как и я, жил на работе. В таких условиях семейная жизнь долго продолжаться не могла. К этому времени у меня родилась дочь Вера. И я сбежал из семьи. Я не оправдываюсь: просто пытаюсь рассказать…
Кстати, я много лет не разводился, но это не имело никакого значения: путь назад был отрезан. Мои вещи выбросили в окно с третьего этажа, встречаться и общаться с детьми не мог, если я приходил домой – детей уводили, и они со мной не здоровались. Меня поносили перед всеми родственниками. Приезжать и жить на Николиной Горе я не имел права. Когда это исходит от брошенной жены – это плохо, но бывает. Когда это исходит от родителей, мне кажется это неправильно. Я был изгоем и преступником одновременно. Конечно, это не могло не повлиять на мой характер, тем более, что профессионально я был очень успешным: консультировал всю больницу и ее окрестности, помогал врачам, писал статьи и защитил диссертацию. Выстраданную, с абсолютно новыми подходами к патогенезу почечной анемии и ее лечению. Работу, опередившую время на десятки лет и сейчас еще не принятую до конца. Ее время еще не пришло.
Я оказался в новой «полной» семье – у моей новой половины было двое детей. Я их удочерил и воспитал. Теперь понимаю, что генетика сильнее воспитания. Жили мы в одной комнате трехкомнатной коммунальной квартиры с еще двумя семьями. Сначала жили дружно, хотя соседка, как выяснилось, была бытовой воровкой. Классика жанра. Потом, на рубеже 90-х, появилась возможность получить вторую комнату, и с оставшимся соседом началась война. С милицией, освидетельствованиями в травмпункте. Уже вот-вот должен был появиться на свет Андрей, младший мой сын. Беременной тоже перепадало. Сказать, что квартирный вопрос нас испортил – ничего не сказать. Но мы, сцепив зубы, добились получения второй комнаты, а еще через год сосед съехал. Я думаю, помогло то, что отец стал министром к этому времени. Но я нашел ходы на завод, где работал сосед, он стоял там в очереди и ему, наконец, выделили жилплощадь. Так у нас появилась огромная трехкомнатная квартира с видом на пруд с утками и лебедями.
Конечно, жизненно важной была для семьи машина. От Ханы Самойловны осталось наследство: по 2 тысячи рублей было роздано трем ее внукам. Спустя десятки лет, я узнал, что мать «приватизировала» огромные деньги, собранные бабушкой для внуков, но не оформленные официально. Кто тогда говорил о наследственных делах. На эти 2 тысячи на вторичном рынке я купил «Запорожец». Кто помнит – назывался он «мыльница». Его главным дефектом было отсутствие аккумулятора, но это проявилось лишь в день защиты диссертации, когда все погрузились в машину. К счастью, во дворе была горка, а «запор» заводился с полпинка. Купить аккумулятор тогда было нельзя, да и достать тоже. Так я и проездил несколько месяцев, заводясь то с горки, а то и разгоняясь, как на самокате, отталкиваясь ногой. Лишь в Литве у колымских друзей моей бабушки Блюмы и Калмана, куда мы приехали с детьми на отдых после защиты диссертации, мне подарили аккумулятор от ЗИЛа. Так я с ним и отъездил до продажи машины. Вторым авто стал 408 –й «Москвич», которому ко дню покупки исполнилось 20 лет. Но он, хоть и с дырками на крыльях, имел свою окраску. Ну а потом машин было много: сначала – б/у, они менялись часто, а с середины 90-х пошли новые – «Жигули», «Ока», позже – «Клио», «Меган».

- Детей у вас много?

- Много. Целых 6 человек. И 9 (возможно, скоро 10) внуков. От первого брака старший сын Михаил и дочь Вера. Усыновленные Марина и Лена, сын Андрей от второго брака. Они все уже взрослые и почти все – со своими детьми. А недавно, уже в третьем браке, появилась дочь София, ей скоро будет полтора года.

- В третьем браке?

- Со второй женой мы прожили 30 лет. Это были трудные годы, но бытовые трудности, необходимость их преодоления нивелировали внутрисемейные проблемы. Мы очень разные. Очень разные и уровень образования, и интересы. Подрасти она, конечно, подросла, но все равно было сложно. И когда стало в семье все благополучно и, казалось, можно «пожинать плоды» – проявилось все, что накапливалось годами. Я уехал из Москвы и много лет жил практически один на Николиной Горе. Виделись только по воскресеньям. Я был неправ, взяв жену к себе на работу. И она стала аккуратно вытаптывать вокруг себя поле. Ревность или глупость – не знаю, но сотрудники стали быстро исчезать. Никто мне не говорил, что происходит, для меня это выяснилось позднее, спустя много лет. Я, видите ли, наивный. Доверчивый. Управляемый. Таких много. И второе – болезненная страсть к деньгам. Не хочется об этом говорить, все это я понял гораздо позднее, но, видимо, эта страсть пылала и направляла её все эти годы.
Наступили у меня трудные времена в карьере: траектория взлета сменилась сначала на горизонталь, а потом пошла вниз. Сложности с минздравом, новое руководство института с подачи «свыше» закрыло отдел стандартизации в здравоохранении, который я создал и руководил более 10 лет. И тут оказалось, что дома мне опереться не на кого. Оказалось – рядом пустота. Причем все это проявилось внезапно, как фотография: мочишь ее мочишь в проявителе, через пару-тройку минут – какие-то тени и вдруг раз - четкое изображение.
Домашние скандалы переметнулись на работу. Многие сотрудники - соучастники нашей семейной жизни. Это было очень тяжело. Я ведь руководитель, у меня должен быть авторитет непререкаемый. А тут за спиной грязные слухи, шушуканья, сплетни. Мы расстались по моей инициативе. То, что произошло дальше трудно поддается моему пониманию, хотя дело обычное и с телеэкранов такие ситуации смакуют ежедневно. Не ожидал я стать героем подобных скандалов. Я благодарен детям, что они поддержали меня в этот трудный период. Плохо, что девочки, в которых я вложил душу, дал им возможность устроить свою жизнь, заняли враждебную позицию. Ну, что делать…

- А родители?

- Мать, Инна Павловна Коломойцева, умерла 15 лет назад, поболев инсультом лет 5-7. Перед этим ее лечили страшными способами, немного помогло, видимо, но она стала болеть обычными болезнями зрелого возраста. Отец, Андрей Иванович Воробьев, долго боролся с сосудистыми своими проблемами, успешно руководил созданным им на базе совсем не передового института блестящим Гематологическим научным центром. Конечно, он мой главный учитель, но и я его учил не раз. Это нормально для детей и родителей. И он часто признавал, что я играл в его жизни немалую роль. Мы с ним много сотрудничали, но, по большому счету, никогда не работали вместе. У нас, кажется, нет ни одной совместной статьи. По организации здравоохранения – есть, по медицине – нет. Все как-то было в устной форме.
Отец, приняв по наследству кафедру у И.А. Кассирского, стал ежегодно собирать огромные конференции - декадники. По 10 дней, сменяя друг друга, выступали там блестящие профессора и академики. Я познакомился тогда и с В.А. Насоновой, и с А.Г. Чучалиным, и с А.Г. Румянцевым, подружился с З.С. Баркаганом. Если составить список выдающихся людей, с кем пришлось пообщаться на декаднике – не хватит газетных полос. Многие молодые люди с этого декадника сегодня известны как директора институтов, главные врачи больниц, министры и депутаты.
Декадник был не просто развлечением: это было уникальное явление, как сейчас скажут – «тусовка». На нем присутствовало до тысячи человек, зал ломился и в фойе выносили громкоговорители, чтобы толпа могла слушать лекции. Каждый год 10 дней счастья общения. Потом декадник растащили на конференции, всякие жалкие его подобия, типа «Человека и лекарство», пошла коммерциализация. Он и сейчас проводится, но нет ни ажиотажа, ни чувства объединения.

Московское общество терапевтов

- Вы уже довольно много лет возглавляете Московское городское научное общество терапевтов…

- Реально – много больше, чем номинально. В середине 90-х ко мне обратились дамы, составлявшие секретариат МГНОТ, с просьбой помочь им зарабатывать деньги. Речь была не о меркантильности, а о том, что им чай и колбасу для заседаний Президиума приходилось покупать «на свои». Членских взносов катастрофически не хватало. А некоторые выступающие читали платные лекции, не делясь, естественно, с обществом копеечкой. Это и сейчас так нередко происходит. Надо понимать: за выступление лектор может получить несколько десятков тысяч рублей.
Отец уже лет десять в ту пору был председателем Общества, но он не по коммерческой части. Иногда ему скидывали из государственных учреждений какие-то деньги на личный счет для вспомоществования общества. Как эти переводы оформлялись – мне неведомо. Совсем недавно выяснилось, что отец, Е.И. Чазов и много еще всяких известных людей учредили какое-то ООО. Они про это даже и не знают. В общем, степень законности всей этой деятельности была ужасной. Стали смотреть Устав – а он еще советских времен. Ни счета, ни бухгалтерии. Так жили все.
Взялись за Устав. Очень долго – года два, не меньше – его создавали. Промежуточный этап – получение разрешения от специальной комиссии на название «московское». Лужков тогда требовал за это денег. На комиссию пошла Людмила Алексеевна Положенкова - такой «божий одуванчик», которая жалобно сказала, что обществу уже 130 лет и оно всегда называлось «московским». Посмотрев на нее, комиссия поверила в возраст и милостиво разрешила оставить название.
Устав утвердили лишь в 2002 г., стало возможным легально зарабатывать. Придумали Междисциплинарные коммерческие Школы по сосудистой и кардиальной патологии, по инфекции и пульмонологии. Начали заседать в помещении РАН. Придумали образ и стиль: я сидел сбоку и задавал выступающим неприятные вопросы, а Президиум разруливал ситуацию. Более того, я тогда стал ходить в крупных подтяжках без пиджака, на столе у меня лежал мотошлем и перчатки. Это осознанный стиль обостренной дискуссии противопоставлялся академическому сонному собранию. Позже эти школы преобразовали в Высшую Школу Терапии – ВШТ МГНОТ. Стиль остался, как и костяк слушателей. Сегодня полный зал, человек сто, терпеливо слушает два раза в месяц лекции. Это не лекторий – это общество, где все друг друга знают и нередко ходят «на лектора».
Тогда же пришла в голову мысль издавать газету МГНОТ с публикацией протоколов. Протоколы в разные годы публиковались в разных журналах, но в 90-е журнал «Терапевтический архив» отказался это делать бесплатно. А денег-то не было. Я начал публиковать сначала у себя в журнале «Клиническая геронтология», а с появлением газеты – в ней. В газете выходят острые полемические статьи, много исторических работ. Ее читают взахлеб. Члены общества получают газету бесплатно.
Еще одна реализованная моя идея – премия имени выдающегося терапевта ХХ века Дмитрия Дмитриевича Плетнева за вклад в развитие отечественной терапевтической школы. Она хоть и не имеет денежного эквивалента, но по номинантам весьма и весьма престижна. Я считаю, что премия эта – высшая память незаслуженно оскорбленного и убитого Дмитрия Дмитриевича.
Я уже дважды проводил юбилеи Общества - 130 и 140 лет. Скоро нам полтора века. А в начале ХХ столетия – я обнаружил это по публикациям – в общество вступил мой прадед, Самуил Исаакович Кизильштейн. Он был владельцем грязе-свето-водолечебницы в Замоскворечье, известный врач, дворянин. Дворянами становились государственные служащие. К сожалению, я почти ничего не знаю о нем, бабушка никогда ничего не рассказывала. Только то, что в виде протеста против еврейских погромов в начале ХХ века поменяла сама себе имя с Марии на Миру (именно так, с одном «р»). Но по документам оставалась Марией. Ее родной брат был крупным революционером, руководил короткое время Москвой. А со своим будущим мужем - Иваном Ивановичем Воробьевым - они в лечебнице деда организовали медпункт во время юнкерского восстания и занятия ими Кремля.
Отец брал меня несколько раз еще школьником на заседания общества. Бывал я там и студентом, но редко. Став врачом, начал посещать заседания. Но отец очень трепетно относился к моим посягательствам на какие-либо «роли» в работе рядом с ним, и никогда не допускал меня до Президиума. Я не имел права присутствовать на этих заседаниях. Впрочем, это касалось не только Общества. Уже когда я его воссоздал, что называется, «из пепла», все равно меня никуда нельзя было избрать. Я лет 15 был в обществе «серым кардиналом»: без меня ничего нельзя было сделать, но моя роль всячески отрицалась. Понимаю, что стать лидером МГНОТ почетно и многие рассматривали себя в этой роли. Но кроме почета есть огромная рутинная работа по поддержанию и развитию Общества, о которой большинство даже не догадывается. Само по себе ничего не происходит.
Даже когда отец тяжело заболел и возникла необходимость передачи управления обществом, он продолжал гнуть свою линию. Объяснить я это не могу: могу только констатировать. Он, имея огромное число учеников и почитателей, никого не оставил приемником ни в Гемцентре, ни на кафедре. С трудом убедил его подписать письмо о передаче прав подписи под документами МГНОТ. Скрипя сердцем, пришел он на перевыборное собрание, где я стал уже официально Председателем.
Общество живет, 2 раза в месяц проводятся Пленарные заседания, 2 раза – заседания ВШТ МГНОТ, по разу в месяц заседают несколько секций. Правда, необновляемый отцом два десятка лет Президиум перестал существовать в силу естественных причин, а новой смены подготовлено не было. Сейчас с трудом привлекаю молодежь (да и не совсем молодежь), чтобы подхватить это движение, не дать ему через несколько лет исчезнуть. Все-таки полторы сотни лет непрерывной работы не позволяют выпустить знамя из рук.

«Первую нашу книгу мы печатали через копирку»

- Вы начали заниматься бизнесом в лихие 90-е?

- Чуть раньше, в конце 1980-х, на базе московского Центра научно-технического творчества молодёжи «Технология». Был выбор – идти к М. Ходорковскому или Я. Гитману. Я начал работать с последним. Вскоре появились издательство «Ньюдиамед», внебюджетная кафедра клинической гематологии и интенсивной терапии, которую я возглавлял последние 20 лет. Пытались в те годы производить медицинские перчатки, бахилы, различные приборы, приторговывали…

- А наука?

- Бизнес науке не помеха: у меня на сегодня более 700 научных статей, около 100 книг и различных методичек. В 1980-е появился интерес к информатизации, с подачи Гельфанда я стал создавать автоматизированные места врачей, система постановки диагноза. Это тоже находило отражение в научных статьях и серьёзно повлияло на понимание медицины.
А первую нашу книгу в 1991 г. мы печатали через копирку: не было ленты в принтере. Так, с распечатки из компьютерной программы по оценке результатов лабораторных исследований начиналось издательство «Ньюдиамед». Тогда мы стали работать с В.А. Булановой. Затем пошли другие книги, методички. Наша кафедра гематологии и интенсивной терапии была частной, поэтому нужно было зарабатывать на существование. Лишь в 1997 г. перешли на бюджетное финансирование. Сначала кафедрой заведовал Дворецкий, она была структурным подразделением нашей организации, а потом я защитил диссертацию, и с 1998 г. стал её руководителем. Леонид Иванович возглавил кафедру терапии, с которой мы с ним когда-то ушли.
С 1991 г., когда отец стал первым министром здравоохранения РФ, я занялся вопросами системной организации отечественной медицины – создавать стандарты. Большим своим достижением считаю создание классификации работы и услуг здравоохранения. Сейчас она называется «Номенклатурой». Она уникальна, причём, не только для России, но и для всего мира. До сих пор страна ею пользуется, хотя имя автора, к сожалению, не упоминают.

- В бурных событиях начала 90-х довелось участвовать?

- В августе 1991-го, когда случился путч, не мог сидеть, сложа руки. Записал интервью отца на даче. Приехал в столицу, отправился на «Эхо Москвы» и выпустил это интервью отца – единственного депутата Верховного Совета СССР, выступившего публично против путча. Оно вышло в эфир в решающий день - 20 августа. Затем поехал к Белому дому и всю ночь простоял в оцеплении, ожидая штурма, но, к счастью, обошлось. А в октябре 1993-го решил, что противостояние Ельцина и Верховного Совета - грандиозная провокация и на баррикады не пошёл. Я и сегодня уверен, что поступил правильно.

- В 1992 г. А.И. Воробьёва сняли с должности министра здравоохранения. Это повлияло на Вашу работу?

- Конечно. Пока отец был министром – а это продолжалось чуть больше года – мы довольно быстро развивали стандартизацию здравоохранения, а через полгода после его отставки нашу работу прикрыли, разогнали отдел стандартизации в Минздраве. При новом министре Нечаеве никто заниматься этими вопросами не хотел. Но к тому времени у нас уже сложилась крепкая команда, нашли источник финансирования – четыре фонда медицинского страхования. И мы продолжали работать, добиваясь новых успехов. В 1997 г. провели коллегию Минздрава, Госстандарта и Федерального фонда по стандартизации здравоохранения. Это было поистине эпохальное событие. Вся стандартизация, которая сейчас есть, вышла из шинели той коллегии.
Ещё мы занимались вопросами лекарственного обеспечения. Горжусь приказом №42 1991 г.: «Предоставить аптечным учреждениям статус юридического лица». Из этого приказа выкинули медицинские учреждения. И если аптечное дело пошло в гору, то медицинская помощь покатилась под гору. Главные врачи до сих пор назначаются начальниками, ими легко управлять. Это не вертикаль власти – это ее горизонталь. Еще мы разрабатывали список жизненно важных медицинских препаратов. Создали Формулярный комитет – весьма известную независимую экспертную организацию под председательством отца. В итоге удалось выйти на международные показатели по качеству отбора препаратов для лекарственного обеспечения. Но к середине «нулевых» годов всё это фактически сошло на нет. Ушли заместители министра А.В. Катлинский, А.И. Вялков, В.И. Стародубов, Р.А. Хальфин, которые нас курировали и понимали ценность того, что мы делаем. Пришли другие люди, с ними не удалось найти общий язык.
В конце 1990-х – 2000-х гг. приходилось заниматься организацией здравоохранения, писать приказы, организовывать коллегии. В моём личном багаже примерно тысяча приказов Минздрава, несколько законов и постановлений правительства. Но пришла команда Т. Голиковой, и нас отстранили от дел. В последнее время удавалось как-то принимать участие в законотворчестве лишь благодаря фракции КПРФ в Госдуме, зампреду комитета по здравоохранению О.А. Куликову. Так прошло 10 лет. За это время команда Л. Печатникова начала «реформы», уничтожая медицину в Москве, и я оказался в числе тех, кто «попал под раздачу»: 7-ю больницу, где я работал, закрыли, коллектив разогнали, а наша кафедра осталась без базы. Настали трудные времена, руководство ВУЗа не только не поддерживало нас, но, наоборот, предприняло ряд усилий, чтобы кафедру закрыть. Не получилось, но вода камень ведь точит. И справиться с административной махиной одному трудно.

- У Вас необычные увлечения: машины, мотоциклы…

- И не только. Я не освоил только небо. Подводный мир, водные глади, дороги, горы – везде бывал. В конце «нулевых» в социальных сетях меня обвинили, что я не знаю российской глубинки, не бывал в отдаленных поселках и не видел страшного лица реальной медицины. Это было, что называется, «на слабо». Хотя поездка такая уже была в планах, за несколько лет до этого мы объехали Казахстан, Киргизию, про Европу и разговора нет. Штурмовали Сахалин три раза, два раза не смогли преодолеть просторы Сибири: поломки, перевороты в горах. А дальше понеслось: БАМ, Магадан, Ямал. Да еще лекции в самых далеких местах: Дудинка, Салехард, Камчатка. Были совсем непростые дороги и бездорожье. Бывало – плавали на машине, вытягивали друг друга лебедками из болота, переходили большие реки по железнодорожным мостам в разрыв движения поездов. Сделали 9 серий фильма, который смотрится на одном дыхании. Точнее - с придыханием: мол, да ладно, это постановка, не может такого быть…
А в 2015 г. меня сорвало на пересечение Америки от океана до океана вдвоем с женой на мотоцикле. А на следующий год – от Сан-Диего до Ванкувера на мотоцикле и на машине – по Аляске. Это были фантастические поездки. Да, все поездки запоминаются на всю жизнь, а когда из них получаются книги и фильмы – это потрясающая возможность поделиться с друзьями не только своими впечатлениями, но и эмоциями.
Эти поездки приносят и научные плоды: мы написали два доклада по лекарственному обеспечению и здравоохранению в стране. Их изучали на самом высоком уровне, включая президента. Многие наши предложения приняты. Но одно дело, когда свои предложения реализуешь сам, и совсем другое - когда за них берутся другие. Так, например, мы предлагали дать миллион рублей врачам, согласившимся поехать на работу в село. При этом речь шла о возрастных, опытных специалистах, которые приедут с семьями, обзаведутся хозяйством и т.д. А в итоге на деревню стали направлять молодых врачей. Спрашивается – зачем? Они ведь через год-другой оттуда сбегут. И это - лишь один пример.
Я объехал вокруг света. Это ведь само по себе здорово. Зову всех присоединяться.

- Есть еще одна тема, которая всплывает в ваших публикациях – борьба с тоталитаризмом

- Скорее, тема ГУЛАГА и все, что с ним связано. Прямо и косвенно. Тут, естественно, не только наш доморощенный ужас, но и ужас Холокоста. Я ведь неслучайно в детстве назвал Сталина и Гитлера братьями. Уже тогда почувствовал. Я издал несколько книг про советский террор тридцатых годов. А когда приехал в Астану – посетил АЛЖИР: Акмолинский лагерь жен изменников. Там сидела моя бабушка Хана. Там был маленький музейчик в Доме культуре, в нем не было ничего, кроме нескольких стендов. И я отдал заработанные деньги им на развитие: купили компьютер, факс. На следующий год привез еще, чтобы покрасили облупившиеся стенды и памятник. А спустя несколько лет там открыли музей. Я встречался с Назарбаевым, мне сделали сюрприз: встречу в Азариком Плисецким, которого моя бабушка спасла в восьмимесячном возрасте. Он, как и его сестра Майя, тоже танцор, только живет в Швейцарии. И везде, где я бываю, стараюсь найти что-то, связанное с этой трагедией. Она настолько огромна, что описать всего невозможно. Остров Назин, остров людоедов на Оби. Мертвая дорога в районе Надыма, Эльген и Серпантинка на Колыме. Для меня и моей семьи трагедия эта материальна, а не просто листы бумаги.
И поэтому я ввязался в дело Дмитриева - поисковика, нашедшего места гибели тысяч заключенных в Карелии и на Соловках. Главное его открытие – Сандармох. Бессмысленные оскорбительные обвинения – это вспышка мести, отрыжка прошлого. Хотя – наше настоящее. И я счастлив, что обвинения с Дмитриева сняли, и что я приложил к этому усилия. Как и сотни, если не тысячи других людей. Эта победа показала, что не все еще потеряно: есть люди, готовые возвысить голоса, объединиться в борьбе за справедливость.

- Журналистика?

- Первое мое письмо в «Пионерскую правду» опубликовали еще в начальной школе. Я много пишу для обычных газет и журналов, сделал около 150 коротких передач для ОТР и около 50 – для СТРИМ-ТВ. Это, безусловно, продолжение лекторской деятельности, просто иная подача материала и аудитория иная. Выношу все спорные вопросы, и это тоже позволяет двигать здравоохранение в нужную сторону.

«Работа в Орловской области – новая страница моей биографии»

- А почему вы стали советником губернатора Орловской области?

- Очень много накопилось нереализованных идей и предложений. Некому их реализовывать. Греет душу участие в десятке всяческих экспертных советов и рабочих групп: при Правительстве страны, ФАС, Росздравнадзоре, Открытом Правительстве, Народном фронте и т.д. Когда рассказываешь кому правильные идеи - все говорят: давай, делай. Но от идеи до «делай» огромная пропасть. А точнее - болото. Непроходимое. Если на федеральном уровне все так запущено, что не достучаться, то на региональном - вдесятеро хуже. Мы с нашим проектом MeDiCase – системой искусственного интеллекта для медицинского обеспечения отдаленных малонаселенных поселков – довольно глубоко погрузились в здравоохранение жителей глубинки. Там нет медицины. Пожилые фельдшера, на скорую руку переученные из медсестер – это весь изыск современного целительства. Формализм, нищета, пещерная необразованность – вот с чем сталкиваешься в деревнях. И полное нежелание что-либо менять. Фельдшера – «первые девки на деревне», зарплату к пенсии получают.
В общем, от теории надо переходить к практике. Как-то все сложилось: проблемы в Первом Меде, проблемы с клинической базой, проблемы с Госдумой после выбора нового ее состава – единственной до того отдушиной для общения с коллегами. И вдруг – Андрея Евгеньевича Клычкова назначают и.о. губернатора Орловской земли. С ним мы познакомились на протестных акциях врачей Москвы против действий Печатникова, которые организовывали с Аллой Фроловой. А.Е. Клычков - молодой, активный представитель КПРФ, несколько созывов был депутатом Московской Думы. Когда его назначили исполнять обязанности губернатора Орловщины, я к нему обратился: мол, жизнь идёт, делать ничего не дают. Можно было, конечно, ещё лет 10-20 преподавать, но хотелось большего.
Так я оказался в Орле. Если рассматривать всю цепь событий моей жизни – это закономерное ее развитие. Работа в Орловской области – не новая страница моей биографии, а логичное ее развитие. Посмотрим, как сложится в будущем. А пока, оглядываясь на пройденные 60 лет, могу с уверенностью сказать – прожил я их достойно и не зря.
Беседовал Д. Казённов