Во времена, когда Российская империя занимала четверть полушария, когда врачи были сословием, а медицинская сестра – сестрой милосердия, истории болезни назывались «скорбными листами». Казалось бы – какая разница, как именовать младший медицинский персонал и скупые странички, фиксирующие течение болезни. Однако разница определяющая: без милосердия – какая же она мне «сестра»? И «скорбный лист» своим названием способен возбудить сострадание, тогда как «история болезни» лишь эпизод статистики.

Начало пути

Замечательный русский художник Валентин Серов прожил совсем недолгую жизнь, всего 46 лет, но без его живописи наше искусство немыслимо, доказательство чему – беспрецедентная очередь прошлого года в Третьяковской галерее.

Будущий русский гений родился в замечательной семье: его отцом был известный композитор и музыкальный критик Александр Серов, а матерью – прекрасный музыкант и общественный деятель Валентина Семеновна Бергман. Отец был старше своей жены-ученицы на четверть века, и это в который раз подтверждает теорию закономерности рождения выдающихся людей от разновозрастных родителей.

Отец умер через шесть лет после рождения сына, и для семьи началась другая жизнь. Валентина Семеновна была человеком кипучей энергии, и особенно поступаться своим временем для воспитания любимого единственного сына не хотела. Заметив страсть мальчика к рисованию, она направилась с ним в Париж, к жившему там Репину. Илья Ефимович угадал будущий талант и оставил юного Серова у себя. Мальчик с раннего детства оказался предоставленным самому себе, что не замедлило сказаться на его характере: он стал замкнутым и угрюмым.

Дарование его крепло, в 15 лет Серов – уже студент Академии художеств. Обучение в весьма консервативном заведении его не слишком устраивало, и он без сожаления покинул академические стены, попросив об отпуске «по состоянию здоровья». Что было, впрочем, лишь предлогом.

О здоровье. Требования к жизни Серов никогда не завышал: ел очень мало, правда, любил сладкое, вина не пил совсем, зато много курил. Терпеть не мог прогулок, но с удовольствием ездил верхом, хорошо плавал, отлично стрелял. А еще он обожал животных, коих не только держал в доме, но изображал на своих полотнах много и охотно.

Болезней Серов боялся панически, особенно, когда болели близкие – жена или дети. Ему сразу мерещились осложнения, ужасы, плохой исход. Врачебную профессию ставил высоко, своим натурщикам говорил, что стесняться им нечего: художники на них учатся, как доктора на своих пациентах. Кстати, кто-то из врачей отметил, что движения рук у Серова настолько энергичны и точны, что он мог быть отличным хирургом.

И еще о талантах Валентина Серова. Он мог стать не только хирургом, но и прекрасным актером: в этом мастерстве тоже был незауряден. Однажды исполнил балетную партию одалиски в домашнем спектакле, в оперетте Саввы Мамонтова так, что его, буквально, не узнала родная мать.

Трудился он чрезвычайно много, зачастую делал несколько работ кряду, благо слава его как портретиста была велика. Однако стоило это огромного напряжения: «Каждый портрет для меня целая болезнь» – замечает художник в одном из писем. Если бы он не тратил столько сил, то и прожил бы дольше – печалилась его дочь. Но… Большая семья, любовь к путешествиям: все требовало средств.

Художник и модель

Позировать Серову считали за честь самые известные и влиятельные люди России, много писал он и венценосных особ. Однако нрава художник был горячего и не щадил никого: вот уж кто не был придворным портретистом. Однажды с Серовым произошел такой случай. Он работал над портретом Николая II, и перед началом сеанса императрица стала внимательно просматривать полотно, показывая ошарашенному Серову погрешности против «натуры». Кровь ударила ему в голову, и, взяв палитру, он протянул ее царице: «Так Вы, Ваше величество, лучше сами и пишите, если так хорошо умеете рисовать, а я больше – слуга покорный». Царь извинился за неловкую супругу, и сеанс продолжился без надзора венценосной заказчицы.

Серов всегда был не только художником, но и гражданином, хотя ни к одной партии не принадлежал. В 1905 году он стал свидетелем расстрела мирной демонстрации в Петербурге, из своего окна видел все: и шедшую с иконами толпу, и ее расстрел; от ужаса увиденного потерял сознание. С этого дня он отказался «портретировать» царскую семью. «В этом доме я больше не работаю», – ответил он Дягилеву, предложившему написать еще один портрет Николая II. Будучи человеком вовсе не богатым, постоянно жертвовал деньги, хлопотал о заключенных – его хватало на все. Но не хватило.

Болезнь

Впервые смерть подбиралась к Серову в 1903 году. Ему всего 38, большая семья, любимая работа, масса планов. В какую-то секунду изменилось все: невыносимая боль в желудке, потеря сознания, полная растерянность врачей. Дело приняло столь тяжелый оборот, что Серов написал завещание и попрощался с детьми. В лечебнице Чегодаева в Трубниковском переулке его оперировали в присутствии приехавшего из Петербурга Боткина. Никто в одиночку не решался на это сложное действо: «Личность больного исключительная, слишком дорогая и для родного искусства и для всего общества» – слова оперировавшего хирурга Березкина. Болезнь Серова, действительно, вызвала горячий отклик в обществе: у дверей лечебницы толпились люди в ожидании известий. Операция была очень тяжелой. Случилось прободение язвы желудка, которую не смогли вовремя распознать, из-за воспалительного процесса все внутренности были в спайках. Операцию сделали в конце ноября, и лишь в середине января художнику разрешили покинуть клинику. В апреле Серов с женой отправился в Италию, был в Риме, Венеции, Неаполе. Все прошло и как будто забылось, но в глубине души у всех осталось настороженное предчувствие беды.

Если бы врачи в тот раз не смогли победить болезнь, мы бы не увидели лучшие портреты Серова: Иды Рубинштейн, Дягилева, Щербатовой, Врубеля, Орловой, Горького. Не было бы «Петра I» и «Похищения Европы». Русские хирурги спасли русское искусство в лице его выдающегося мастера. Они подарили Серову еще 8 лет жизни.

Перед уходом

В августе 1911 года из Лувра была похищена «Джоконда». «Терзаюсь не на шутку», – пишет Серов приятелю-художнику Остроухову, лечившемуся в Карлсбаде. В этом же году в Риме на Всемирной выставке он выставляет свои произведения в отдельном, специально для него отведенном зале. Успех огромен. Серов возвращается на свою дачу в Финляндию в очень приподнятом, совсем ему не свойственном настроении. Близкие чувствуют: он как будто заглушает внутреннюю тревогу. А тут еще история. Однажды в окно мастерской залетел попугайчик дивной красоты, и художник просто влюбился в это маленькое чудо. Птичка вскоре умерла. Серов очень переживал свою потерю, постоянно вспоминая народную примету о влетевшей птице: к несчастью.

Путешествия по-прежнему оставались для художника интересны и желанны, и он тщательно планировал давно задуманную поездку на Кавказ. Перед дальней дорогой решил навестить милых сердцу людей в любимом им Домотканове. Встреча была, как всегда, радостной и бурной. Затеяли играть в городки, и он не смог отказаться от любимой игры. После операции резкие движения ему были запрещены, да где там! Но вдруг почувствовал себя плохо – приступ грудной жабы. Врачи сделали рентген, успокоили, посоветовали не уставать и отказаться от курения.

Но предначертанного не переступишь. Серов, вопреки всему, не только не утихомирился, но работал пуще прежнего, писал одновременно несколько портретов, почти не отдыхал и не бывал дома. Его как никогда тянуло к людям, он ездил на концерты, в гости, на вечера. Всегда мало и неохотно говоривший, стал много и азартно выступать. Но иногда вдруг замолкал, мрачнел. Жене он писал: «Ты мне говоришь, что я счастливый и тем, и другим, и третьим – верь мне – не чувствую я его и не ощущаю. Странно, у меня от всего болит душа. Легко я стал расстраиваться».

В одном из писем Серов сообщает, что был на могиле Сергея Боткина в Александро-Невской лавре в Петербурге, и ему очень понравилось место: «Нравится мне это кладбище – не озаботиться ли заблаговременно, так сказать. Но места дороговаты! – 700-800 рублей для одного». За год до смерти писал из-за границы: «Думаю, не застраховаться ли. Ведь это надо будет сделать – не думаю, чтобы я прожил больше 10-15 лет». Здесь, наверное, вспомнился ранний уход из жизни отца, но судьба не отпустила ему даже такого срока.

Свободных денег в семье никогда не было, и, конечно, он ужасался, представляя, что станет с его домашними в случае, если… Последние годы жизни эта мысль его буквально преследовала. Занимая за несколько дней до смерти у знакомого четыреста рублей, шутя, спросил: «А вы не боитесь, что я умру, не заплатив? Впрочем, если бы это случилось, есть мои картины, которые можно продать».

Накануне смерти, собираясь в гости, Серов вдруг сказал: «Жить скучно, а умирать страшно». Наутро его снова ждала работа, он собирался на очередной сеанс – писать портрет княгини Щербатовой. Нагнулся, чтобы надеть туфли, вскрикнул, упал на кровать. Доктор Трояновский, друг семьи, приехал моментально, приставил трубку к сердцу: «Все кончено».

…В семье Серовых было твердое правило: если художник не мог по какой-либо причине быть на оговоренном заранее сеансе, он звонил заказчику или просил кого-то из домашних. Обыкновенно это делал сын Юрий, и фраза была готова заранее: «Папа извиняется, он не может быть сегодня». 5 декабря Юра был послан к телефону и растерянно начал обычную фразу: «Папа извиняется, он не может прийти». В ответ на вопрос, почему, Юра вымолвил: «Он умер».

Серову не удалось упокоиться в Александро-Невской лавре, его похоронили на кладбище московского Донского монастыря, а затем прах был перенесен на территорию Новодевичьего кладбища – в последний приют.