Варлам Тихонович Шаламов родился 5 июня (18 июня) 1907 г. в Вологде в семье священника Тихона Николаевича Шаламова, бывшего до этого проповедником на Алеутских островах, и Надежды Александровны (домохозяйки). В 1914 г. поступил в гимназию. Мальчиком он страстно читал и «проигрывал» для себя все книги — от Дюма до Канта, что не совпадало со вкусом отца, пытавшегося его отвадить от этих книг. Шаламов вспоминал, что все в семье охотились, а он не мог застрелить живое существо и за это подвергался давлению со стороны отца. В 1924 г., после окончания вологодской школы 2-й ступени приехал в Москву, работал 2 года дубильщиком на кожевенном заводе в Кунцево. С 1926 по 1928 г. учился на факультете советского права МГУ, затем был исключён «за сокрытие социального происхождения» (указал, что отец — инвалид, не указав, что он священник).
Идеалом Шаламова были народовольцы — жертвенность, героизм сопротивления всей мощи самодержавного государства восхищали его. Варлам вошел в группу молодых троцкистов и 19 февраля 1929 г. Шаламов был арестован за распространение запрещенного «завещания Ленина». Будучи воспитанным на идеалах народовольцев он ни в чем не сознавался и был осужден как «социально-опасный элемент» на 3 года лагерей — самое строгое наказание из всей группы. Отбывал наказание в Вишерском лагере на Урале на строительстве Соликамского химкомбината. В 1932 г. Шаламов возвратился в Москву, работал в ведомственных журналах, печатал статьи, очерки, фельетоны. Одна из первых крупных публикаций — рассказ «Три смерти доктора Аустино» вышла в журнале «Октябрь» (1936).
Варлам женился на Галине Игнатьевне Гудзь — дочери старого революционера и сестре сотрудника НКВД, которая в 1935 родила ему дочь Елену. Именно по доносу брата Варлам Тихонович был арестован вторично! Молодая семья жила по адресу Чистый переулок, д. 8, кв. 7. По совпадению в этом же переулке жил с конца 1921 г. Михаил Булгаков. Здесь в доме 1 жили с 1900-х гг. любимые «дядьки» Булгакова — братья-врачи Н.М. и М.М. Покровские, у которых он останавливался во время прежних московских приездов. С Николая Михайловича и его квартиры и окружения списаны черты профессора Филиппа Филипповича Преображенского и его домашней «клиники» в повести «Собачье сердце». В этом же переулке была написана книга «Дни Турбиных». В этом доме в те годы жила семья известного художника Алексея Кравченко — графика и одного из самых выдающихся романтических живописцев и колористов своего поколения. Я (П. Воробьев) хорошо знаком с дочерью А. Кравченко — Наталией Алексеевной, но она не помнит семью Шаламовых, хотя выросла и всю жизнь живет по этому же адресу.
В Чистом переулке в январе 37-го Шаламов был арестован повторно и отправлен на Колыму сначала сроком на 5 лет, затем, 22 июня 1943 г., его осудили на 10 лет за антисоветскую агитацию: он назвал И.А. Бунина русским классиком. Шаламов — кряжистый, высокий мужик — чудом выжил в забоях Колымы. Он прошел античеловеческие «командировки» в лагерях Партизан, Чёрное озеро, Аркагала, Джелгала, Сусуман, где за зиму умирало до 90% заключенных, не погиб в штрафном изоляторе Кадыкчана (вырубленного в вечной мерзлоте, где заключенный утром просыпался с воспалением легких, а еще через день-другой умирал: пенициллина еще не было, а сопротивляться болезни арестанту с алиментарной дистрофией, пеллагрой было нечем).
Судьба хранила Варлама Тихоновича. Он быстро осваивает звериные законы концентрационных (или как их изящно называли с 30 года — трудовых лагерей): не верь — не бойся — не проси, умри сегодня ты, а завтра я. Он не стучит, не лебезит перед начальством и блатными, но умудряется не погибнуть при регулярных избиениях конвоем и нарядчиками, при бесконечных бандитских правилках. Но главным его спасением становится попадание в больницу для заключенных «На Беличьей». Сюда отправляли доходяг умирать. Собственно и Шаламов был таким же. В своих Колымских рассказах и воспоминаниях он описывал это: вновь поступивший занимал койку покойника.
Там он знакомится с главным врачом этой больницы — Ниной Владимировной Савоевой, с заключенным-фельдшером Борисом Николаевичем Лесняком и заключенным-доктором А. Пантюховым. Савоеву заключенные звали Черная Мама. Сирота-осетинка с Кавказа, после окончания 1-го медицинского института в Москве она по распределению приехала на Колыму и была назначена на Беличью. Эта больница совсем не далеко от Колымской трассы на расстоянии всего-то каких-то 500 км от Магадана, рядом с поселком Ягодное. Савоеву боялись и начальники, и блатные. Она добилась снятия охраны больницы и воспрепятствовала превращению больницы в «зону» — с колючей проволокой, вышками, вертухаями. Удивительно, но из больницы при Савоевой не было побегов. Она развела в больнице «приусадебное хозяйство», и заключенных стали кормить капустой и овощами. Был организован сбор ягод, орехов, ловля рыбы, а когда появлялись — и грибов. Для Колымы это было невиданным рационом — ЗК получали лишь пайку, да баланду.
Вот как характеризует Шаламов Савоеву: «...она могла сделать много добра. И много зла. Важно было направить в нужную сторону ее героическую, невероятную энергию прославленного администратора чисто мужского типа. Нина Владимировна была очень далека от высоких вопросов. Но то, что она понимала, она понимала глубоко и старалась делом доказать свою правоту или просто силу. Силу знакомства, протекции, влияния, лжи можно использовать и на доброе дело... Борис Лесняк в ее жизнь внес другие, нравственные цели, внес в ее жизнь культуру того уровня, на каком он был воспитан сам... Доброй воле Лесняка и Савоевой я и обязан в самое трудное для меня время... каждый вечер... Лесняк приносил мне в барак хлеб или горсть махорки — драгоценные вещи в тогдашнем моем полубытии глубокого колымского доходяги.»
Несколько раз спасали его эти добрые люди от отсылки в лагерь, и за время пребывания в больнице, работая на облегченных работах, не в забое, Шаламов немного поправил свое здоровье. Вот, что пишет сама Н. Савоева: «Только два человека были в этой больнице необязательными, своим присутствием вызывали недоумение и внутренний протест истинных тружеников — это Варлам Шаламов и Женя Гинзбург. Гинзбург была сестрой-хозяйкой дома отдыха для заключенных забойщиков Бурхалы, передового прииска Севера. Сей оздоровительный пункт находился на территории Беличьей в административном подчинении больницы. Должность сестры-хозяйки не была обязательной. Гинзбург я взяла на Беличью по просьбе заключенных врачей, моих коллег, взяла во спасение от грозивших ей больших неприятностей в женском лагере на Эльгене. Вторым был Шаламов, недюжинность, даровитость которого мы с Борисом Николаевичем разглядели без большого труда, хотели его сохранить как русского интеллигента, человека нездорового, настрадавшегося от непосильного труда, голода, холода, произвола. Я сделала его культоргом больницы, он читал в палатах лагерную многотиражку, выпускал вместе с Лесняком больничную стенгазету. Летом, когда поспевал урожай открытого грунта, я ставила Варлама сторожем. Он жил в уютном шалаше, был сыт и независим. Агроном Дановский жаловался на него: «Здоровый мужик круглые сутки лежит на боку, хотя бы одну грядку в день прополол...» Я Дановского успокаивала, говорила, что у Шаламова болезнь такая. Ему нельзя.
Эти два человека были бельмом на глазу всего персонала, трудившегося в поте лица, и моим уязвимым местом, моей ахиллесовой пятой. Оба они еще оставались на Беличьей, когда и меня, и Лесняка там уже не было». Дружба с семьей Лесняка-Савоевой осталась на всю жизнь.
В 1946 г. заключенный доктор Андрей Пантюхов, работавший все на той же Беличьей, спасает Шаламова, сняв его с этапа и направив из больницы на курсы фельдшеров. С трудом поступив на курсы (Шаламов совсем не знал химии), которые находились в лагерной больнице на 23-й километре Колымской трассы, Шаламов направляется на работу фельдшером хирургического отделения в Центральную больницу для заключенных «Левый берег» в поселке Дебин. Незадолго до нашей поездки (П. Воробьев) в поисках справедливого здравоохранения по маршруту Москва—Магадан (2012) на больнице установили мемориальную доску в честь В.Т. Шаламова. С весны 1949 по лето 1950 г. Шаламов работает фельдшером в поселке лесорубов «Ключ Дусканья», затем — до октября 1951 г. в приемном покое больницы «Левый берег». Еще на Беличьей Шаламов начинает писать эпиграммы, записывает по памяти стихи известных поэтов. Тетрадку таких стихов дарит Савоевой. Став фельдшером, Шаламов начинает записывать стихи на случайной бумаге, вошедшие затем в цикл «Колымские тетради». 13 октября 1951 г. — окончание срока заключения. Не сумев уехать на «большую землю», Шаламов «застревает» на 2 года фельдшером в поселке Томтор, в 40 километрах от полюса холода Оймякон (Якутия). Участковая одноэтажная деревянная больничка эта, больше похожая на барак, стоит и работает и поныне.
Из Томтора он посылает свои стихи Б. Пастернаку и — получает ответ. Завязывается редкая переписка. Позже, получив, наконец, в ноябре 1953 г., после смерти тирана, возможность уехать, Шаламов посещает Б. Пастернака в Москве. Начинается новый период жизни. Он встречается с женой, дочерью. Последняя отказывается от него да и жена тоже. Он пытается устроиться фельдшером в Конаковский райздравотдел, но там делают все, чтобы не взять его — колымчанина — на работу. В результате Шаламов вынужден жить в Калининской (Тверской, а теперь Московской) области на торфоразработках (поселок Туркмен), где он работает не фельдшером — у него «сто первый километр» — поражение в правах, запрет на жительство в больших городах.
С 1954 г. Шаламов начинает писать свои знаменитые «Колымские рассказы». Книга эта трудная, ее нельзя читать без содроганья, не всякий сможет дочитать до конца. Но страшная правда колымских лагерей уничтожения, созданных по указанию эффективного менеджера, встает со страниц. Это — не приукрашенная лубочная картинка, созданная А. Солженицыным в «Одном дне Ивана Денисовича». Это — звериные отношения людей, в которых голодом, рабским трудом, побоями, издевательствами уничтожено все человеческое. Позже он напишет Солженицыну: «Помните, самое главное: лагерь — отрицательная школа с первого до последнего дня для кого угодно. Человеку — ни начальнику, ни арестанту не надо его видеть. Но уж если ты его видел — надо сказать правду, как бы она ни была страшна. Со своей стороны я давно решил, что всю оставшуюся жизнь я посвящу именно этой правде». Именно это отношение к правде Шаламова, прошедшего лагеря, и Солженицына, работавшего в шарашке в сытых и спокойных условиях, обусловили непримиримый конфликт. Шаламов считал, что публикации Солженицына привели к закрытию, запрету лагерной темы. Его рассказы так и не увидели свет в нашей стране при жизни автора.
Шаламов был советским писателем, он не был ни диссидентом, ни борцом за всеобщее счастье. Колыма лишила его иллюзий. Он публиковал стихи, сборники, сотрудничал в толстых журналах «Юность», «Знамя», «Москва», стал членом Союза писателей СССР в 1973 г. Для него как гром среди ясного неба оказалась публикация его Колымских рассказов в журнале «Посев», куда они попали кружным путем и без согласования с автором. Он публикует в Литературной газете письмо, которое и сегодня неоднозначно трактуется его почитателями: «Мне стало известно, что издающийся в Западной Германии антисоветский журнальчик на русском языке «Посев», а также антисоветский эмигрантский «Новый журнал» в Нью-Йорке решили воспользоваться моим честным именем советского писателя и советского гражданина и публикуют в своих клеветнических изданиях мои «Колымские рассказы».
Считаю необходимым заявить, что я никогда не вступал в сотрудничество с антисоветскими журналами «Посев» или «Новый журнал», а также и с другими зарубежными изданиями, ведущими постыдную антисоветскую деятельность. Никаких рукописей я им не предоставлял, ни в какие контакты не вступал и, разумеется, вступать не собираюсь. Я — честный советский писатель. Инвалидность моя не даёт мне возможность принимать активное участие в общественной деятельности. Я — честный советский гражданин, хорошо отдающий себе отчет в значении XX съезда Коммунистической партии в моей жизни и жизни страны. Подлый способ публикации, применяемый редакцией этих зловонных журнальчиков, — по рассказу-два в номере — имеет целью создать у читателя впечатление, что я — их постоянный сотрудник. Эта омерзительная змеиная практика господ из «Посева» и «Нового журнала» требует бича, клейма. Я отдаю себе полный отчёт в том, какие грязные цели преследуют подобными издательскими маневрами господа из «Посева» и их также хорошо известные хозяева. Многолетняя антисоветская практика журнала «Посев» и его издателей имеет совершенно ясное объяснение. Эти господа, пышущие ненавистью к нашей великой стране, её народу, её литературе, идут на любую провокацию, на любой шантаж, на любую клевету, чтобы опорочить, запятнать любое имя. И в прежние годы, и сейчас «Посев» был, есть и остаётся изданием, глубоко враждебным нашему строю, нашему народу.
Ни один уважающий себя советский писатель не уронит своего достоинства, не запятнает чести публикацией в этом зловонном антисоветском листке своих произведений. Всё сказанное относится к любым белогвардейским изданиям за границей. Зачем же им понадобился я в свои шестьдесят пять лет? Проблематика «Колымских рассказов» давно снята жизнью и представлять меня миру в роли подпольного антисоветчика, «внутреннего эмигранта» господам из «Посева» и «Нового журнала» и их хозяевам не удастся!»
Шокированы были многие, но Шаламов стоял на своем. Вот, что он пишет «в стол» про это письмо: «Смешно думать, что от меня можно добиться какой-то подписи. Под пистолетом. Заявление моё, его язык, стиль принадлежат мне самому... репутация моя тоже хорошо известна. За двадцать лет я не подписал, не написал ни одного заявления в адрес государства, связываться со мной, да ещё в мои 65 лет — не стоит... Почему сделано это заявление? Мне надоело причисление меня к «человечеству», беспрерывная спекуляция моим именем: меня останавливают на улице, жмут руки и так далее... Я никогда не давал своих рассказов за границу по тысяче причин. Первое — другая история. Второе — полное равнодушие к судьбе. Третье — безнадежность перевода и вообще все — в границах языка».

Жизнь после всех перипетий складывалась не просто. В 1956 г. Шаламов женится на Ольге Сергеевне Неклюдовой, воспитывает ее сына. Он плохо спит и потребляет огромное количество «снотворных». Фактически он становится зависимым от психотропных препаратов человеком. В Москве не всегда ему удается получить нужные препараты, и он постоянно обращается к Б. Лесняку, который ему высылает препараты из Магадана. Если не получается — следует гневная отповедь. Шаламов теряет слух, у него сильнейшее нарушение вестибуляции, он может упасть. В 1965 г. брак распадается. Характер его становится невыносимым, Шаламов ссорится почти со всеми, с кем раньше был дружен. Он подозрителен, из-за потери слуха мало коммуникабелен. Ночью он сочиняет стихи, записывает их в тетради. Но постепенно почерк становится нечитаемым, и до сих пор идет расшифровка его записей. Благодаря И.П. Сиротинской, ставшей для тяжелобольного Шаламова добрым ангелом, удалось в 2013 г. выпустить сборник сочинений из 8 томов. До самой своей смерти в 2011 г. И.П. Сиротинская занималась расшифровкой записей, используя перекрестную расшифровку.

Конец этой трудной жизни был ужасен. Практически ни с кем не общаясь, Шаламов оказывается в доме престарелых Литературного фонда. Там он вступает в очередной конфликт с главным врачом и тот решает перевести сварливого пациента в психиатрическую клинику. Нам легко обвинить этого главного врача в халатности, неуважении и т.д., но на тот момент Варлам Тихонович не был известным писателем: он станет таковым только после смерти. Одинокий старик без родственников и практически без друзей. 15 января 1982 года Шаламова перевели в интернат для психохроников, по дороге он простудился, заболел пневмонией и скончался 17 января 1982 года. Шаламов похоронен на Кунцевском кладбище в Москве.
Опубликовано в Вестнике МГНОТ №6 (145) Июнь 2014